Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

циркачей. Всех развлекал своими песнями Высоцкий. Лёня злился, ревновал. Не выдержав, придрался к чему-то, обматерил Высоцкого, ударил по лицу. Скандал вышел грандиозный!»

Более точных подробностей не получить. Однако в 1967 году у Владимира Семёновича возникает любопытная песенка «Ой, где я был вчера» (есть и другое название – «Кто же покуролесил?»):

Ой, где был я вчера – не найду, хоть убей,

Только помню, что стены с обоями.

Помню, Клавка была и подруга при ней,

Целовался на кухне с обоими.

А наутро я встал,

             Мне давай сообщать: Что хозяйку ругал,

             Всех хотел застращать, Будто голым скакал,

             Будто песни орал, А отец, говорил,

             У меня генерал.

А потом рвал рубаху и бил себя в грудь,

Говорил, будто все меня продали,

И гостям, говорят, не давал продохнуть —

Всё донимал их блатными аккордами.

А потом кончил пить,

             Потому что устал, Начал об пол крушить

             Благородный хрусталь, Лил на стены вино,

             А кофейный сервиз, Растворивши окно,

             Взял да выбросил вниз.

Легко опознать в этом герое и самого Высоцкого, и Губанова, и вообще представителя богемы. На нашего героя здесь указывает и отец-генерал («Мама у меня мусор»[675], а дед по материнской линии – начальник Верхотурской детской колонии), и битый не раз хрусталь, и выброшенные в окно вещи, и блатные аккорды (только не в музыкальном плане, а в ментальном), и многое другое.

Если говорить о тематических пересечениях, можно вспомнить зацикленность (нет, точнее будет – заточенность) Губанова на роковых тридцати семи годах. Обсуждал ли он эту тему с Высоцким? У того в итоге появилась песня «О фатальных датах и числах» (1971):

Кто кончил жизнь трагически, тот – истинный поэт

А если в точный срок, так – в полной мере:

На цифре 26 один шагнул под пистолет

Другой же – в петлю слазил в «Англетере».

А в тридцать три Христу – он был поэт, он говорил:

«Да ни убий!» Убьёшь – везде найду, мол,

Но – гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил

Чтоб не писал и чтобы меньше думал.

С меня при цифре 37 в момент слетает хмель,

Вот и сейчас – как холодом подуло:

Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль

И Маяковский лег виском на дуло.

И далее текст, что очень важно, строится по губановскому принципу, когда смешивается сразу десяток имён, из которых можно выжать пару горьких истин. У Высоцкого идут в дело Байрон и Лермонтов, Рембо и Есенин и т. д.

Литературовед Владимир Новиков полагает, что посвящение «друзьям-поэтам» обращено к Евтушенко и Вознесенскому[676]. Нам же кажется, что эстрадники, конечно, имелись в виду, но не в посвящении, а вот в этих ироничных строчках: «На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, / А нынешние как-то проскочили».

Между тем Высоцкий поёт и про настоящих поэтов:

Дуэль не состоялась или перенесена,

А в тридцать три распяли, но не сильно,

<…>

Слабо стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа?!

Терпенье, психопаты и кликуши!

Поэты ходят пятками по лезвию ножа

И режут в кровь свои босые души!

И в этих строчках, и в важных словах-маркерах «стреляться» и «дуэль» – угадывается будущая губанов-ская «Дуэль с Родиной», которая появится год спустя после этой песни.

Есть ещё не совсем цензурное, но эмоциональное и по-своему великолепное стихотворение. Написано оно на смерть Высоцкого. Нам довелось его услышать сначала от одного из друзей поэта, который пожелал остаться неизвестным, а потом и в аудиозаписи. Есть ли в архивах этот текст – вопрос. Может быть, Губанов его не записывал, а только читал на кухнях и в мастерских. Сомнений же в подлинности нет. И быть не может.

России колокол упал —

Разбился насмерть.

Смерть прибрала тебя к рукам,

Да как-то – наспех.

Не водка и не бляди, нет!

Не Влади-выдра!

Тебя сгубили мы, Поэт,

Жиды и быдло…

Были и другие, более цензурные стихи памяти Высоцкого – «День отгорел, как букет / Пышных и пламенных роз…» или «Памятник» («Стихами обессмертив Русь / И телом землю обогрев, / Я в пурпур чёрный завернусь, / В последней неге заалев»), но в них уже не было того необходимого накала.

Возможный антисемитизм, который здесь можно усмотреть, носит игровой характер. Серьёзно его воспринимать, естественно, нельзя.

Кино

Шестидесятые – это не только литература. Как было в Евангелии от Иоанна? «Дух дышит, где хочет», да? И далее: «…и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рождённым от Духа».

Люди приобщались к прекрасному жадно, неистово, как в последний раз. Отсюда и огромные тиражи толстых журналов, и самиздат с тамиздатом, и подпольные выставки неподцензурных художников, и бардовская песня, и фильмы – наши и иностранные.

Дух свободы прорывался в официальную культуру и царил в неофициальной.

Тем интересней посмотреть, как Губанов искал что-то новое и свежее в ином искусстве – возьмём кинематограф – и как его вкусы резко контрастировали со вкусами других людей.

Начнём с его коллег.

Бродский был во многом полонофилом, но какие-то абсолютно магические отношения у него сложились со Швецией[677]. По многим параметрам. И Ленинград с его областными деревеньками, и Норинская с архангельскими окрестностями давали похожий природный ландшафт. И манил Стокгольм с нобелевским комитетом. И Марианна Басманова походила на шведскую актрису Зару Леандер. И наконец, большим личным переживанием стал для него Ингмар Бергман.

Людмила Сергеева рассказывала: «Лучше всего я запомнила, как в ЦДЛ мы с Иосифом смотрели “Земляничную поляну” Бергмана. Господи, до чего же к нам при советской власти все доходило поздно и с опаской – весь мир уже знал, что такое кино Бергмана, а для нас это был его первый фильм. Но зато какой! Мы с Иосифом были потрясены. После фильма мы постарались быстро улизнуть из Дома литераторов, чтобы никого из знакомых не встретить, говорить не хотелось, хотелось помолчать. И вот на том самом месте, где нынче на