Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

Чтобы понять, насколько удачно у Губанова получалось «возиться» с рисунками, мы обратились к профессионалу – к Борису Кучеру. Он с радостью ответил[657]:

«Мы, художники-строгановцы, всё-таки к академии ближе, к изучению анатомии, к высокому, к Леонардо да Винчи, а он как бы с Музой. У него очень талантливые работы. И я уверен, если б не эта проклятая система, Лёня был бы должным образом замечен. И вся эта игра с психушками, как у того же Толи Зверева, – они же прятались таким образом от системы – изображали из себя сумасшедших, чтобы их не уничтожили, чтобы можно было заниматься творчеством. А картины его и почеркушки его – для тех, кто понимает, – на мой взгляд должны стоить миллионы. Если б у меня были деньги, я б скупил бы всё, открыл бы галерею – и никакие никосы сафроновы, никакие шиловы и прочие рядом бы не стояли. Потому что у Лёни всё подлинное, настоящее».

Такая оценка дорогого стоит.

В это время Губанов работает в Театре на Малой Бронной – пожарным. В компании всё того же Льва Алабина. Дежурство спокойное: можно привести какую-нибудь мадам на спектакль, можно пописать стихи, а можно порисовать. Если случились возгорания, их спешно и успешно локализовывали и тушили. Когда начальство устраивало учения, поэт и его друг разворачивали шланги и таскали их по этажам. Следили за огнетушителями. Всю работу выполняли.

Алабин рассказывал, как впервые увидел Губанова:

«В 1975 году, к нам, в пожарную часть театра на Малой Бронной, милиция трудоустроила какого-то парня. Он был бледный, губастый, несвежий, подпоясан широким ремнем. Пожарные нам не требовались, и его появление было немного странным. Мы дежурили сутками через три дня. Он оказался сверхштатным. В этот день мы все были вызваны для ревизии своего пожарного имущества. Таскали огнетушители по этажам. Новичка от работы освободили. Он задыхался, бледнел, держался за сердце. Объяснил он это тем, что «после вчерашнего». Когда я справился с огнетушителями и пришел в пожарку, комната была полна народа и новичок читал стихи. Кажется, он был уже похмеленный, потому что выглядел намного лучше. В комнате собрались люди из технических цехов театра, которые сюда обычно даже и не заглядывали. Уборщицы, осветители, костюмеры и новенькая реквизиторша. Я сначала даже как-то не понял, в чем дело, и недоуменно осмотрел собрание. Вход в пожарную охрану посторонним был воспрещен, что и было написано на большой красивой табличке на двери. Но на мое появление никто не обратил никакого внимания, и все продолжали внимать чтению стихов. <…> Чтение прервал неожиданно явившийся начальник пожарной охраны. И всех разогнал»[658].

Но чаще случалось свободное время. И тогда Губанов обращался к фломастерам и карандашам. Дома же осваивал технику мокрой акварели – это когда на бумагу наносится первый образ; потом аккуратненько смывается, но не до конца; следом наносится что-то ещё – мазки, образы, контуры; опять всё смывается – и процесс повторяется до тех пор, пока не получится нужный результат. Бумага должна была быть толстая, жёсткая, влагостойкая. Иной раз картина смывалась вместе с картоном. Но надо же было учиться!

Помимо самосовершенствования, Губанов часто ходил на выставки: Чюрлёнис, Татлин, Пикассо, Лабас, Тышлер и др.

Александр Путов[659] в 1968-м уже выставлялся вместе с Ильей Кабаковым в московском кафе «Синяя птица». А в 1972 году выставку ему организовал уже Губанов. Как это было, рассказывает сам художник[660]:

«Лёня организовал мою последнюю четвёртую выставку. Кажется, это было в июле, на квартире у его приятеля, поэта Владислава Лёна. Вот там собрались уже многие “деятели культуры”, герои шестидесятых, многие из которых уже вошли в энциклопедию русского искусства. Был там поэт Игорь Холин, Оскар Рабин, пришёл Костаки, пришли многие, имена которых я не знал, но кого культурная Москва начинала уже признавать…»

Губанов часто бывал в гостях у Рабина. Один из таких вечеров вспоминает Нурия Калева[661]:

«…нас встретили тепло, по-домашнему. Рабин был из тех художников, уличную выставку которых по приказу свыше закатывали бульдозерами. Лёнька читал стихи, Оскар показывал свои новые работы и подарил мне несколько фотографий со своих картин. В этом доме любили стихи Лёньки и его самого».

У него было много знакомых художников. Естественно, они ему дарили свои работы. Дома все не уместишь и не повесишь, особенно когда вся стена увешана портретами и фотографиями любимых поэтов. Поэтому многие картины просто-таки ставились за шкаф, чтобы в нужное время показать друзьям и подругам и положить обратно.

(Где они сейчас?..)

В 1971 году он сделал обложку к сборнику стихов «Звуки и мечты» Владимира Ивлева. Больше, кажется, таких экспериментов с чужими книгами не было.

Александр Тышлер

Владимир Бережков признавался:

«На нас подействовал Анатолий Зверев. Мы приходили к нему. Губанов читал, я песенки пел, а Зверев рисовал. Мы устраивали банкет под это дело. Собирался народ. Делали домашний концерт».

Зверев со своей вдохновенной работой и великим даром рисовать кого угодно, что угодно, когда угодно, а главное – чем годно – не мог не вдохновлять окружающих. Но, думается, для Губанова определяющую роль сыграл другой человек – Александр Тышлер.

Мы обратились к тому же Бережкову за комментарием на сей счёт. И получили ответ: «Насчёт Тышлера не могу сказать, может, он с ним тоже как-то пересекался… но вряд ли… хотя всё может быть».

Всё-таки давайте попробуем разобраться.

Выставки Тышлера проходили в Москве с завидной регулярностью. В 1964 году отмечалось 400-летие Вильяма Шекспира. В ЦДЛ вывешивались эскизы к шекспировским спектаклям. С 1966-го начались персональные выставки. Первая прошла в ГМИИ им. Пушкина. Тогда же издали каталог с репродукциями – под редакцией Флоры Сыркиной. Были ли там смогисты? На это чётко указал Алейников[662]:

«На Волхонке, в музее Пушкинском, открылась выставка Тышлера, хорошая очень, и ринулись все мы, сразу, скорее, туда».

Персональные выставки проводились ещё в 1969, 1974 и 1978 годах – в выставочном зале Московского отделения Союза художников РСФСР (Кузнецкий мост, 20).

Надо полагать, что имя художника и его работы витали внутри СМОГа. К Алейникову как-то пришёл Михаил Шемякин[663]:

«Он приехал ко мне однажды в квартиру на улице Бориса Галушкина, прямо из мастерской Тышлера, с подаренной ему Тышлером работой – дивным женским портретом – под мышкой».

А вспомните, как смогисты посетили Илью Эренбурга[664]:

«В комнате, где мы теперь, можно сказать, случайно, или, скажем и так,