Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

Хотя на полке было много редких библиофильских книг (Кузмин, много Ремизова, Клюев, “Петербург” <Белого> и т. д.), Ерофеев в этот вечер взял у меня книгу Андрея Белого “Офейра” – видимо, ему были интересны путевые заметки (как он её вернул – то ли сам, то ли через Губанова, не помню, но вернул точно). Ерофеев был в прекрасной форме, тогда трудно было предугадать его будущее».

Удивительно, что у Ильина ничего из книг не скомуниздили. А может, он просто этого не заметил. И Губанов, и Ерофеев, и их общий друг Тихонов – могли спокойно взять что-то из чужой библиотеки и продать букинистам. Один подобный эпизод расписывала Лидия Любчикова[636]:

«У них был Кара-Мурза в знакомых, какой-то родственник вот этих, старинного рода Кара-Мурзы. Они его ограбили жутко тогда. То есть он задумал у себя в доме навести порядок и очень много выбрасывал старых дореволюционных журналов, каких-то совершенно уникальных, книг каких-то. Они ему помогали вроде, под видом того, а сами их воровали и ходили торговали ими. А потом покупали вино, приходили ко мне, а я ещё не знала этого, и, значит, поднимают бокал, чокаются и говорят: “Кара-Мурза, Кара-Мурза”. И, значит, пьют. Что за Кара-Мурза такая? Я знала только одного Кара-Мурзу, который написал романс “В небо широкое, глядя задумчиво…” Другого Кара-Мурзу я никакого не знала, говорю: “Неужели это, вот, от этого?” – “Да, это его какой-то там родственник”. И вот этого родственника они грабили. То есть совершенно беспардонный народ».

Владимир Алейников в «Седой нити» припоминает эпизод одной культурной посиделки в гостях у Анатолия Зверева. Пока художник спал на расстеленной газете, вокруг него выпивали Венедикт Ерофеев, Сергей Довлатов, Генрих Сапгир, Игорь Холин, Леонид Губанов, Пётр Беленок, Владимир Пятницкий, Леонард Данильцев. И, конечно, сам Алейников. Но поверить конкретно в это собрание не получается, потому что слишком уж оно туманное, смогистское, придуманное. Наверняка нечто подобное было, но…

Но надо найти достоверные свидетельства, а не обращаться к художественной прозе. За неимением оных обратимся к любопытным параллелям и пересечениям.

Лев Дубницкий, лечащий врач и Губанова, и Ерофеева, уловил такое сходство в самоидентификации[637]:

«Если Венечка Ерофеев <…> измерял степень одарённости количеством водки, которой угостил бы поэта («Высоцкому – полный стакан»[638]), то для Л. Г. измерителем служило собственное тело. Андрюха (Вознесенский) – до колен, Евтух (Евтушенко) – по яйца. Вровень с собой ставил только Есенина и Рыжего (Бродского)».

Слава Лён по одной ему известной причине решил мистифицировать отношения двух гениев и как-то в 1990-е стал рассказывать, мол, Губанов пропил одну из рукописей Ерофеева[639]:

«Если едешь в электричке навеселе, да ещё не один, а с пьяным Лёней Губановым, – возможно всякое.

Рукопись не пропала – она была просто-напросто украдена Губановым и потом продана за бутылку. Сам Ерофеев был убеждён, что роман исчез безвозвратно, а те немногие, кто знал об этом, не могли ничего сказать – с Лёней они были связаны клятвенным обещанием молчать».

Естественно, Лёна вскоре поймали на выдумке. Но главное в этой истории, пожалуй, и вынесенные на первый план тесные отношения поэта и прозаика, и сама возможность такой ситуации. Воистину! Если б Лён ничего такого не говорил, подобную историю стоило бы выдумать!

При том ритме жизни, который был у неподцензурных литераторов, немудрено было попасть в больницу. Случалось, что оказывались там одновременно и Губанов, и Ерофеев. Андрей Бильжо рассказывал[640]:

«Однажды Ерофеев лежал в Кащенко одновременно с Лёней Губановым, но интересно, что они держались в стороне друг от друга. Мне это было как-то странно: мне казалось, что они должны были быть близкими друг другу».

Что могло между ними произойти – вопрос. Может быть, не поделили сферу влияния в рамках одной мастерской? Оба любили быть в центре внимания. Может, кто-то резко высказался в адрес другого? Говорят, в одном домашнем архиве хранится «Открытое письмо Ерофееву». Увы, читателям оно недоступно. Но есть одно свидетельство и небольшой отрывок оттуда.

Лев Алабин, слышавший, как Губанов читает «Открытое письмо», записал для памяти: «Однажды пришёл, а Лёня читает по телефону бесконечный текст в подражание ерофеевским “Петушкам”. Предлагает и мне послушать. Сижу в кресле слушаю, а он читает в трубку какой-то девушке и какие-то комментарии вставляет ещё. Читает с отпечатанных на машинке листов. Читает час… и конца нет. А текст – графоманский. То есть просто поток чуши и белиберды. Говорит, что так Ерофеев может левой рукой написать. Зависть славе Венечки, слышать неприятно. Да и текст настолько больной, что ухожу, не дождавшись конца. А девушке на том конце провода вроде бы нравится»[641].

Андрей Журбин, исследователь жизни и творчества Губанова, каким-то чудом умудрился выцарапать отрывок оттуда: «…“объевшийся рифмами всезнайка” падал головой вниз, как Гаршин, в портфель моего знакомого художника между двумя бутылками водки и растворителем № 1»[642].

Губанов, прочитав главный ерофеевский текст, мог приревновать, разглядев в нём заимствования из «Полины». Судите сами – вот для начала известнейший отрывок из «Москвы – Петушков»[643]:

«Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости… Можно себе представить, какие глаза там. Где все продаётся и все покупается… Глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные и перепуганные глаза… Девальвация, безработица, пауперизм… Смотрят исподлобья, с неутихающей заботой и мукой – вот какие глаза в мире чистогана…

Зато у моего народа – какие глаза! Они постоянно навыкате, но – никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла – но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий – эти глаза не сморгнут. Им всё божья роса».

С известной долей иронии и одновременной влюблённости в свой народ Ерофеев выдаёт такие пассажи. Литературоведы, конечно, отмечают, что «пустые и выпуклые глаза» восходят к одному образу из стихотворения Пастернака[644]:

Где вечер пуст, как прерванный рассказ,

Оставленный звездой без продолженья

К недоуменью тысяч шумных глаз,

Бездонных и лишённых выраженья.

Сохранились записные книжки Ерофеева, и в одной из них находятся как раз-таки эти строчки.

Поэма «Москва – Петушки» написана в 1970 году. И можно предположить, что автор, эрудированный, образованный, следящий за современной ему литературой, мог прочесть губановскую «Полину» в самиздате или услышать её