Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

чтение самим Губановым или одним из студентов, чтецов, исполнителей бардовской музыки – и зацепиться за эти строчки о «продажных глазах» – по мамлеевскому выражению «в мире голого чистогана» (выписок из стихотворений смогиста не обнаружено, но это не отрицает саму возможность чтения):

Так валят лес. Не веря лету.

Так, проклиная баб и быт,

Опушками без ягод слепнут

Запуганные верой лбы.

Так начинают верить небу

Продажных глаз, сгоревших цифр.

Так опускаются до нэпа

Талантливые подлецы.

Может, Губанов узнал не только позаимствованные строчки, но и себя?

Величие замысла

Сидели мы как-то с Александром Кузнецовым, одним из первых исследователей Губанова, у одной из подруг жизни поэта. Разговаривали за жизнь. Речь зашла о школе, о ЕГЭ, о преподавании. И мы рассказали, как хорошие друзья предложили подзаработать. Всего-то и надо, что найти десятерых желающих сдать экзамены на сто баллов. Естественно – уплатив кому следует n-ю сумму. И хорошим друзьям пошёл бы процент с этой сделки, и нам. Но, естественно, пришлось отказаться. Тем более что наши ученики сами способны выложиться на максимум и сдать ЕГЭ на сто баллов. Да и боязно как-то: накроют ещё и выдадут волчий билет на работу в школе.

Женщина посмеялась этой истории и сказала:

– В лучшем случае накроют. Закроют! Нет-нет, ребята, ничего противоправного делать не надо.

И, видимо, эта история заставила её вспомнить один примечательный эпизод из жизни Губанова.

Лето. Ночь. Центр Москвы. Поэт вместе со своей музой возвращается домой с очередного литературного шабаша. В подпитии. В хорошем настроении. Рассказывает всякую всячину. Останавливается. Надо перейти дорогу.

Подруга жизни его тянет:

– Пойдём.

– Нельзя. Видишь, красный горит?

– Ну и что? Машин нет. Перебежим.

– Меня не то что на красном, а на зелёном могут закрыть.

Выходит, это осторожничанье («ничего противоправного делать не надо») – определённый маркер той застойной эпохи.

В другой раз мы сидели с Андреем Битовым у него на Краснопрудной. И спросили: какие события тех лет врезываются в память? Андрей Георгиевич дал не самый ожидаемый, но самый точный ответ: в застойной духоте больше запоминалось, что происходило в неподцензурном пространстве, а это, увы, были аресты, громкие судебные процессы, насильственное помещение людей в психиатрические лечебницы, самиздат и тамиздат, поставленные на поток прощания с близкими, уезжающими навсегда (тогда казалось, что навсегда!) из СССР[645].

Лев Алабин писал об этой атмосфере и о том, как её чувствовал Губанов[646]:

«После просмотра картинок мы обычно переходили к краткой политинформации. Кто арестован, кто вышел, что говорят “голоса”. Обычно новости сообщал я, потому что Лёня не имел привычки слушать “голоса”. У него тогда и приёмника не было, а у меня был, и я слушал. Когда я называл фамилию какого-то диссидента. О котором что-то говорилось в новостях, (как правило, о голодовке или очередной акции), то Лёня всегда говорил: “Знаю, это мой друг”. И не было диссидента, которого бы он не знал. И с которым бы не дружил».

У Губанова был дневник, где он записывал, кто спился, кто погиб, кто уехал. И это действительно были события. Он очень переживал[647]. На проводах Делоне, в декабре 1975 года, так сильно напился, что их с подругой жизни просто-таки попросили уехать домой. Они вышли. Стоят на остановке. Холод собачий. А Губанов при-обнимает жену и говорит:

– Ты моя Зоя Космодемьянская, а я твой Карбышев.

Как вы понимаете, чувство юмора у него феноменальное было. Не боялся никого и ничего.

Но за всем этим юмором – во многом защитной реакцией – возникает очень серьёзный вопрос: мог бы Губанов эмигрировать?

Юрий Кублановский чётко ответил[648]:

«Никогда и ни за что. Был абсолютно привязан к Отечеству. Он стихийный свободолюбец, а я антимарксист и антикоммунист, у меня масса поводов. Семь лет за границей. Мне любопытно, я более европейского склада. Лёня в Европе просто не представим как житель. Тем более что это типично здешнее явление».

Ещё очень хорошо ответил Владимир Бондаренко:

«Леонид Губанов был непослушен во всем: он вызывающе вёл себя не только с советскими властями – он не подошёл бы и нобелевским лауреатам того времени, выдвигающим новые имена, успел бы разругаться со всеми западными славистами и журналистами, наконец, набил бы кому-нибудь морду и, будучи в эмиграции, оказался бы где-нибудь в американской тюряге».

И в этом безвоздушном пространстве начался натуральный распад. Почему? На то есть несколько причин.

Первая – самая очевидная – его (по)читатели и друзья старели, исчезали в ссылках, попадали в психиатрические лечебницы, спивались, эмигрировали, выходили из неподцензурного культурного поля. И так был относительно небольшой круг, а с течением времени их не прибавлялось.

Та же ситуация была и в подцензурном пространстве. Только вот прочности у официальных шестидесятников было побольше, да и стадионы не спешили расходиться.

Василий Аксёнов в своих лекциях рассказывал американским студентам об оттепели. Это было похоже скорее не на учебные занятия, а на кухонные разговоры о событиях, свидетелем и участником которых был писатель. Среди этих рассуждений попалась одна интересная мысль[649]:

«Никак не могли [Евтушенко и Вознесенский] из этого своего имиджа эстрадных звёзд. Прошли шестидесятые годы, начались семидесятые, всё в стране переменилось абсолютно, все эти кукиши в кармане, эти намёки, хорошенькие пиджаки, рубашечки – всё это было уже в прошлом. Очень грустное, мутное, тяжёлое время началось, а они всё ещё выходили, всё так же кричали, как мальчики, всё так же выезжали за границу, демонстрируя, что в Советском Союзе как бы существует некая молодая фронда, а фронда уже старела, уже плеши появились, лысины, морщины, обвисало всё, они становились какими-то динозаврами».

Вторая – всё его «величие замысла» ограничилось «молодым гением», «новым Есениным» и «новым Рембо». Сделать шаг на следующую ступень он не смог. Надо было менять окружение и выходить в новую среду. Может быть, эмигрировать. Может, уходить в прозу. Может, что-то ещё.

И он отчасти это понимал[650]:

Мне золотое вино надоело,

осточертел мне дымок сигареты,

юное тело и старое тело,

мне надоело скитаться в поэтах.

Всё это ложь или скучная правда,

Мне надоело освистывать эта.

Рухнул корабль, и команда не рада

переплывать на другую часть света.

Ах, отпустите, лукавые строчки,

горько без вас, но от серых ли глаз —

не надоело лишь думать о Боге: