Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

Новинском бульваре стоит памятник Иосифу <…> я вдруг остановилась и сказала, как бы для себя, но вышло вслух: “Оказывается, и в кино может быть Достоевский!” – “Молодец, Люда, точно сказали!” <…> Дома мы наперебой заговорили и об отдельных эпизодах фильма, о символической выразительности и красоте каждого кадра, о фантастической органичности актёров, которые играют у Бергмана»[678].

Или взять Лимонова. Человек противоречивый и всегда ищущий конфликт (потому что в конфликте можно найти вдохновение), он не жаловал кино (исключая последние годы жизни): считал, что оно со своего рождения начало развиваться не так – через художественное начало, а надо бы через документальное. В эссе «Четыре фильма» он писал: «Нужно было бешено снимать революцию в Мексике в <19>13 году, революцию в Китае в 1911 году, отрубленные головы с косичками, пули, застрявшие в телах, снимать взятие Зимнего в 1917 (там не было ни одного кинооператора, позорище какое!), сдавшихся министров, обосравшихся юнкеров со сломанными погонами. А их потом спустя двадцатник лет пришлось фальшиво (ну да, революционно, но всё равно фальшиво) играть, искажая историческую действительность»[679].

И на таком контрасте у Лимонова всплывает Бернардо Бертолуччи с «Последним танго в Париже». В том же эссе он отмечает: «Уже само название успешно. Мимо него не пройдешь, и просто так не оставишь. Тут и “Париж” – слово-понятие, слово-история, само по себе представляющее рекламный ролик. Слова “Последнее танго” также полны обещаний. Последнее танго в Париже обещает таинственную и интересную историю. И даёт её без обмана. История короткой любви пожилого (скорее “пожившего”) американца-неудачника и юной девки-француженки. <…> “Последнее танго” – культовый фильм, потому что он глубже того, что изображено. Уже первые кадры, первое появление героев: он – в горчичном пальто бизнесмена, она – в модном кафтанчике с мехом, спешащие раздельно под эстакадой парижского метро, – волнуют, и неотразимы. Фильм о гипнозе и о контроле в любви»[680].

Одна из книг самого Лимонова – тоже о гипнозе и о контроле в любви – калькирует название Бертолуччи – «Укрощение тигра в Париже».

Но возьмём человека более близкого Губанову – Алейникова. Режиссёр, который поразил его, тоже иностранец – Федерико Феллини. Всё началось со «Сладкой жизни» и «Восьми с половиной» и переросло в возможную встречу итальянца со смогистами.

В «Седой нити» Алейников вспоминал[681]:

«…появившись в Москве, Феллини познакомиться пожелал непременно – со мной и с Губановым. Но обоих нас не нашли. Был я изгнан – за СМОГ, за то, что поэт я, – из МГУ. И работал тогда в экспедиции на Тамани. Так что меня днём с огнём найти не могли. А Губанов – лежал в дурдоме. И оттуда его никто никогда бы сроду не вытащил – слишком он глаза намозолил разозлившимся не на шутку на содружество наше славное задавить нас решившим властям. И Феллини с обоими нами повидаться, увы, не сумел…»

Зато к нему привезли другого смогиста – Николая Мишина. Тот прочитал ему свои стихи. Но Феллини вновь потребовал главарей самого молодого общества гениев[682]:

«Алейников – это Орфей. Алейников – это гений. Губанов, его соратник, – может быть, Амфион. Я хочу снимать их в кино[683]. Я стихи их услышать хочу – прямо с голоса».

Встреча, как уже выше сказано, не состоялась. Да и вряд ли могла осуществиться в реальности. Скорей всего это фантазия Алейникова. Или того же Мишина – человека-театра и баюна. Но фантазия, надо сказать, репрезентативная.

Что точно было, так это несколько картин Бориса Кучера, оказавшихся в коллекции Феллини.

Что мы видим на данный момент? Друзья и коллеги Губанова ищут свежести в западном кинематографе. Для Бродского важно течение времени и попытка человека его зафиксировать, понять, преодолеть; для Лимонова – страсть и возможность перехода с человеческого уровня на животный, где эмоции грубее и ярче; для Алейникова – мелодика, вдохновение, волшебство, которые порождают прекрасное.

А что же Губанов?

О его кинопристрастиях рассказывала одна из муз поэта.

В интервью Евгении Некрасовой заявляла о любви к артхаусу: «Кино не для всех – было для Губанова, он не понимал, почему выходят из зала, когда на экране – “Зеркало” Тарковского. Боготворил Феллини»[684].

А в разговорах с нами поведала об одном дивном случае. Как-то он повёл её – беременную – в кинотеатр повторного фильма у Никитских ворот – на «Андрея Рублёва». Билеты были раскуплены. Но Губанов сумел обаять кассиршу и сесть с женой в проходе.

Помните, какие жестокие сцены в фильме Тарковского? Николай Глазков, играющий юродивого мужика Ефима, красиво взлетает на воздушном шаре и страшно разбивается оземь; новгородским зодчим вырезают глаза; татары на всём скаку рубят вражеских лошадей; Юрию Никулину, играющему монаха Патрикея, заливают в рот раскалённое олово и, наконец, горит живая корова.

И тут важно понимать несколько принципиальных вещей: Губанов предпочитает нашего режиссёра – иностранным; он ведёт в кино жену – беременную и уже ходящую с большим сроком – для того чтобы приобщить к высокому (беременным нужны художественные впечатления); наконец, он настолько поглощён миром искусства, что совершенно забывает мир реальный.

В этом, наверное, и есть весь Губанов.

Андрей Битов

Как и с иными ленинградцами встречи с Битовым были эпизодическими, яркими, похожими на вспышки.

Сам Андрей Георгиевич вспоминал вторую половину шестидесятых, где в воздухе было разлито противостояние официальной культуры и неофициальной. Только он объяснял это через московскую вседозволенность и литературные карьеры поэтов-эстрадников, которым противостояло сдержанное с одной стороны и преследуемое с другой – «ленинградство». Впервые увидел он Губанова в доме Басиловой[685]:

«В доме на Садовой-Каретной Лёня явился мне, словно облако или инопланетянин, как в фильмах-ужастиках, где сверкают молнии и мощные разряды. Его чтение стихов было энергичным и мощным. Я воспринимал общий поток энергии, общую мощь вот этого давления, но разобраться в каких-то смыслах мне на слух было довольно сложно. Тут ты либо попадаешь в поле, как в музыке, либо ищешь смысл… Я был в полном отпаде». Видимо, в тот момент Битов был влюблён в Басилову и немного ревновал её к законному мужу Губанову – это ещё отразится в его романе «Улетающий Монахов», о котором мы расскажем отдельно. В другой раз встретились случайно на Тверском бульваре. А всё началось с того, что Битов у себя в Ленинграде вышел, казалось бы, на пять минут в магазин, а оказался в Москве: «…я пошёл за маслом в молочный, а домой вернулся через неделю…