Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Она подняла на него измученные, поблекшие глаза в слезах:

– А разве она когда-нибудь кончится?..

Вечером Павел пошел к Мережковским. Жили они теперь в угловом доме на Сергиевской, напротив Таврического сада.

Все та же горничная приняла шинель. Он посмотрелся в большое зеркало в прихожей и пригладил остриженную голову. Повязку он оставил дома – рана практически зажила, и ему казалось претенциозным идти в гости с перевязанной головой, как будто эта повязка могла показаться нарочитой и уличить его в показном геройстве.

Из гостиной доносились приглушенные голоса.

– …а ведь слово Вильсона – первое честное, разумное, по-земному святое слово о войне. Мир! Мир без победителей и без побежденных, как единое разумное и желанное окончание войны!

– Позвольте, уважаемая Зинаида Николаевна, как же без победителей и побежденных? – обиженно запротиворечил чей-то мужской молодой голос. – За что же тогда проливала кровь Россия?

Павел вошел в гостиную, поклонился. Глаза всех присутствующих с любопытством устремились на него. (Молодежь, начинающие поэты, покровительствуемые Мережковскими, и среди них – одна… у Павла даже перехватило дыхание. Неужели бывает такая красота? Не сон ли это, не виденье? Откуда в наших северных снегах появилась эта древнегреческая богиня, Елена Троянская?..)

– А вот мы спросим сейчас у господина офицера, – раздался сладко-терпкий голос Зинаиды Николаевны. – Павел Николаевич Словенов, – представила она вошедшего. – Наш давний друг. Поэт, историк, а ныне офицер русской армии, сражающейся за… Так за что сражается наша армия, Павел Николаевич?

Павел, попавший с корабля на бал и не ожидавший мгновенно стать центром внимания, чуть не поперхнувшись, глухим голосом произнес:

– За Россию…

Зинаида Николаевна так и вцепилась.

– За какую Россию? За царскую?!

– Ну да… Пока у нас царь… стало быть, за царскую.

– Это вы хорошо сказали: «пока-а…» – насмешливо сморщив носик и переглянувшись с коллегами по цеху, протянула хорошенькая маленькая барышня в желтых кудряшках.

– Так вы черносотенец? – надменно грассируя, воскликнул молодой человек в студенческой тужурке. – И много таких в нашей армии?

– Да, армия по-прежнему сражается за веру, царя и отечество. А разве у вас есть другой лозунг?

– Разумеется! – дерзко ответил юнец. – Революция! Демократия! Свобода!

– Отчего же тогда вы не в армии, не на фронте? – поглядев прямо в глаза молодому человеку, спросил Павел.

– Я… – покраснел студент.

– А знаете, – вдруг развеселился Павел, – вот в Англии, говорят, барышни преподносят здоровым молодым людям, не пошедшим в армию, пух…

– Извините, как?.. – Рыжий толстяк снял очки и, беспомощно моргая подслеповатыми глазами, поглядел на Павла.

– Пух. Как эмблему отсутствия мужества.

Зинаида Николаевна, не прерывая, чуть не прыская, с интересом наблюдала, чем кончится эта бестактная выходка ее Рорика. Грассирующий студент покрылся красными пятнами.

– Я сотрудничаю с ВПК[1], – наконец выдавил он.

– Ах, с ВПК! – иронически произнес Павел. – И что же вы там делаете?

– Милый Рорик, – Зинаида Николаевна решила наконец прервать этот становящийся опасным диалог, – у нас не полицейский участок, допросы запрещаются. Нельзя трогать нашу интеллигенцию, слишком дорога она для России, слишком тонок ее слой…

– И потому ее надо обложить ваткой и положить в золотую коробочку… Странно, господа. Нельзя трогать интеллигенцию, нельзя трогать инородцев, освобожденных от воинской повинности, а отдуваться за всех должен русский мужичок. Не боитесь, что надорвется?

Повисла неловкая пауза. «Вот как заговорил Рорик!» – думала Зинаида Николаевна, глядя с любопытством на изменившегося Павла.

– А знаете, господа, – примиряюще загудел толстый, рыжий молодой человек в очках. – Ведь Милюков прав! «С этим правительством мы не можем вести войну!» Ну, хорошо, допустим, не можем. Верим Милюкову, что нельзя. А если нельзя, так ведь ясно же, что будет…

– Что же будет, по-вашему? – спросил Павел.

– Катастрофа! – уверенно произнес Рыжий.

– Удивительно, господа… что о катастрофе говорят только в тылу, в столицах… В армии нет пораженческих настроений. Армия воюет храбро и полна решимости довести войну до победы. Хотя ее усиленно пытаются разлагать разные безответственные типы, которым почему-то открыта дорога на фронт и которые привозят самые отвратительные, грязные слухи, а многие наивные, простые люди верят и смущены… В общем, это мерзко, господа. Когда одни проливают кровь за Родину, а другие, ничем не рискующие, говорят: да бросьте, царь у нас слаб и глуп, царица – шпионка, а правительство – изменники… Как можно с такими двоящимися мыслями воевать и как можно требовать от армии с двоящимися мыслями полной победы?

– Поймите же, господин прапорщик, Россия смертельно больна, – смело вступила в дискуссию курносая барышня в кудряшках. – Триста лет правления Романовых убивают ее. И спасти ее может только народная революция…

– Революция во время войны? Вы забываете, идет война…

– Мы не забываем! – оправился от конфуза грассирующий студент. – Революция, какой мы ее предвидим и желаем, будет освобождением народного динамизма, освобождением всей славянской энергии. – Он взглянул на Мережковскую. Зинаида Николаевна благосклонно кивала соглашаясь. – После нескольких дней неизбежных потрясений, ну, допустим, даже месяца смуты и паралича, Россия восстанет в величии! И тогда все увидят!.. Какие запасы моральной энергии, мужества и благородства таятся в русском народе!..

– Прежде всего надо бить в голову, – снова благодушно заговорил толстяк в очках. – Царь может быть оставлен на престоле, все-таки он хоть и не ума палата, но, как говорят, патриот. Но Александру Федоровну с ее сестрицей, московской игуменией Елизаветой, я бы непременно заточил в монастырь. Тогда и революции, быть может, не понадобится.

– Дорогой Рорик… позвольте мне на правах старой дружбы вас так называть, – вступила в спор Зинаида Николаевна. – У нас называют пораженцем того, кто во время войны смеет говорить о чем-либо ином, кроме полной победы. Но с нашим правительством, уж извините, я повторюсь, победа невозможна. И вопрос сейчас стоит вовсе не о победе, а о том, что случится сегодня или завтра: революция сверху или самый безумный бунт снизу. Во время войны революция только снизу особенно страшна. Кто ей поставит пределы? Одни мы могли бы, приняв на руки вот это страшное, безумное, черное, идущее снизу, из толщи народа, сделать из него прекрасную и великую Революцию. Сделать, чтобы была Она, а не всесметающее, гибло-ужасное, может быть, длительное и бесплодное Оно…

– Зинаида Николаевна, поверьте мне… – Павел умоляюще сложил на груди руки. – Армия не думает ни о революции, ни о бунте. Армия исполняет свой долг. Она честно воюет. И надеется в следующем году окончательно разбить противника.

На эти слова молодые поэты язвительно заулыбались.

– Зачем вы навязываете армии то, что ей самой и в голову не приходит? – продолжал Павел. – Повторяю, у нас одно желание – окончить войну победой.

– А я вам говорю: