Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

– Да, жалкая вещь это убийство Гришки. Конца этого кошмара ждали давно. Но теперь уже все равно. Престиж власти упал даже не в грязь – в более низкое место. Вот видите, – поглядела она, прищурившись, за окно на марширующих стройными рядами солдат, – идут умирать за Родину. – Ее губы презрительно скривились. – Пусть они думают, что за Родину. Потому что пошли они в огонь – за Гришкину привольную и почетную жизнь, когда тому взбредет в голову приказать наступление. Впрочем, Гришенька приказал долго жить, а приказывать армии теперь будут Александра Федоровна с дурочкой Аней.

Павел молчал. Зинаида Николаевна говорила без тени стеснения громко, не опасаясь затронуть неуважением высоких лиц, очевидно, этого теперь не опасался никто. Окружающие слышали и только пофыркивали, понимающе улыбаясь.

Но как удивительно могла эта знаменитая дама резать ножом по его сердцу. Вот ведь и хочется ему воскликнуть: «Нет! Это неправда! Не за Гришкину привольную жизнь воевала и умирала доблестная армия, за Россию!» А слова застревают в горле, и почему-то не умеет возразить.

– А ведь как трудно и стыдно сознаться, – продолжала Зинаида Николаевна, – что вот пришел лядащий, дремучий мужичонка, сел на спину тьме-тьмущей народу, поехал, и его покорно везут. Везли… Ну да все равно.

– Неужели это правда, что его убили члены царской семьи? – спросил Павел.

– А вы еще не знаете? Не читали газет? Убили великий князь Дмитрий Павлович, Феликс Юсупов, женатый на племяннице Николая, и наш главный монархист Пуришкевич, за что теперь он сделался героем всех левых общественников. Родственничков, говорят, разошлют по вотчинам, а с Пуришкевича и взятки гладки, член думы, неприкосновенное лицо. Гришку в Царском Селе вся высочайшая семья хоронила. Теперь ждем чудес на могиле. Без этого не обойдется. Ведь мученик. Охота была этой мрази венец создавать.

– Было бы болото – черти найдутся, – не вытерпел наконец сосед Зинаиды Николаевны. – Всех не перебьешь. Вот увидите – новый Гришка грядет, похлеще старого будет. Честь имею, – приподнял он шляпу. – Статистик Семенов.

– Вот все радуются, и совершенно справедливо, – подхватил животрепещущую тему некий покашливающий худосочный гражданин. Пропуская продирающихся к выходу граждан, он то и дело вынужденно прижимался тощим животом и боком к Зинаиде Николаевне, отчего она каждый раз морщилась, как от зубной боли, и прикрывала платочком рот. – Я и сам вчера за великого князя Дмитрия Павловича свечку поставил. А только наш темный народ как рассуждает: дошел один мужик до царя, и того господа убили!

– Да кто это говорит? Это какой-такой народ? – раздался поверх голов громкий густой бас. – Это черносотенный сброд, а не народ! Выдумали, видите ли, какой-то еще народ! Не толкайтесь, господа! Я лично сам наблюдал, как интеллигентные люди останавливались подле дворца графа Юсупова и становились на колени! Да-с! Именно на колени! Одна дама так крестилась, аж в сугроб провалилась, бедная. А вы нам тут сказки рассказываете про народ!

– Нет, что ни говорите, а это истинно день национального спасения России! – закатывая глазки, прожурчал сладким голосом тенорок. – Я, господа, в тот великий день оказался в Мариинском театре, что там творилось, Боже!.. Публика неистовствовала! Гимн пять раз исполняли! Незнакомые люди обнимались как родные. Это о многом говорит, не правда ли? С объявления войны не было такого патриотического подъема!

– Странно, господа, как это можно радоваться эдакому зверству, – раздался робкий голос юноши, – все же человека убили, не собаку…

Тихие слова юного кадетика потонули во всеобщем негодовании, вагон вскипел.

– Эт-то какого такого человека?! Это Гришка, что ли, человек?! Покажите мне, кто его тут человеком назвал? – громыхал басовитый.

– Именно! Именно собака! Собаке собачья смерть! – подвизгивал любитель Мариинского театра.

– Это, что ли, ты?! – продирался к юноше с недвусмысленной угрозой в голосе, давя ноги стоявшим, разгневанный пассажир. – А вот я тебе сейчас объясню насчет собаки!..

– Господа, остановите его! Он же его убьет! – истерически завизжала дама и закрыла от ужаса глаза.

Кондукторша грозно засвистела и решительно направилась на место происшествия, расшвыривая направо и налево несчастных пассажиров.

– А ну всем стоять на местах смирно! Ишь!.. Разбуянились, черти! Сладу с вами нету! И чего только ездют! Чего ездют! Сидели бы дома, чертяки, все нервы повымотали! Вот, ей-Богу, городового засвищу!

Вагон затих. И только сидевший у окна господин в бобровой шубе философски заметил своему соседу:

– Ну теперь, слава Богу, может, и дела на фронте поправятся, когда эту гадину раздавили.

На что его сосед не менее философски неуверенно покачал головой:

– Что ж, одного раздавили, да у дракона-то три головы.

– Ничего, дайте срок. И до других доберемся. – Слова его прозвучали спокойно и уверенно.

– Дай-то Бог.

– Вот видите? – произнесла Зинаида Николаевна. – Так в России все равно эта война не кончится. Будет крах, будет. Здесь и пророком не надо быть. Приходите вечером к нам. Поговорим. – И она дружески протянула руку.

Павел сумел почти невредимым выйти из переполненного вагона и, свернув на Фонтанку, медленно побрел по набережной по направлению к Пантелеймоновской улице в конец Моховой, где ждала его дома мамочка. Шел тихий, ласковый снег, несмотря на предрождественское время, градусник показывал ноль. Тучи, как обычно, низко нависали над городом, и река, и небо, и разноцветные, нарядные здания – все тонуло в неразличимо бело-мглистом пространстве.

Напротив Шереметевского дворца, облокотившись о каменный парапет набережной, стояла женщина и неподвижно глядела вниз, на расползшуюся темным пятном полынью. Он прошел мимо, не взглянув, и вдруг его словно ударило током. Он обернулся. Женщина стояла все в той же обреченной позе, не шелохнувшись. Он подошел ближе… сердце дрожало… Неужели?.. Остановился в двух шагах.

– Сашенька… – глухо прошептал он почти беззвучно, одними губами. – Это вы?..

Девушка словно очнулась, подняла бездонные, непонимающие глаза на Павла.

– Александра Валериановна, вы меня узнаете?

Ее глаза медленно прояснились подобием улыбки и тотчас же погасли, в них промелькнул страх.

– Узнала, Павел Николаевич, – тихо ответила она.

– Как вы здесь… одна? Что вы здесь делаете?

– Ничего… так… смотрю… Холодно, а они плавают… – кивнула она на уток. – А если вся река замерзнет? Куда им?..

– Право… не знаю… не думал, – все еще ошеломленно отвечал он.

Она повернулась боком, и Павел с ужасом увидел – узкое черное пальто ее с котиковым воротником не застегивалось на остро выпяченном животе.

Заметив его взгляд, Сашенька усмехнулась.

– Прощайте, Павел Николаевич. Мне пора.

– Погодите!.. Позвольте, я вас провожу, – перебарывая волнение, дрожащим голосом проговорил он.

– Нет-нет, не надо, зачем! – испуганно вскрикнула она и торопливо засеменила прочь. – Прощайте!..

– Александра Валериановна! Постойте! – Он нагнал ее в два прыжка