Старые японские сказки - Автор Неизвестен -- Народные сказки

– Что вы хотите этим сказать? Я вас не понимаю, – отвечал удивленный дровосек. – Я не мог исполнить вашего поручения и пришел извиниться.

– Но разве не вы прислали нам печенку лисицы? – спросила не менее удивленная женщина.

– Я понимаю все меньше и меньше, уверяю вас, здесь какое-то недоразумение.

– Да нет же. Несколько дней тому назад вечером к нам пришел человек, лет тридцати пяти, и передал нам от вашего имени печенку лисицы. Мы просили его переночевать у нас, но он отказался, говоря, что хочет навестить своего родственника, живущего неподалеку.

Дровосек еще раз повторил, что он ничего не знает об этом, и Бунрин с женой, сконфуженные своей ошибкой, рассыпались перед ним в извинениях.

Следующей ночью у изголовья Бунрина появилась женщина и сказала ему:

– Я мать лисенка, которому вы спасли жизнь прошлой весной в степи, около холма. Вы, вероятно, это помните. Несмотря на все мое желание, я не могла до сих пор выразить вам своей благодарности. Но когда я узнала о болезни вашего сына и о лечении, назначенном доктором Тавада, я убила моего маленького и, растерзав его внутренности, вынула печенку. Мой муж, приняв вид человека, принес ее вам.

С этими словами лисица заплакала, а Бунрин разразился громкими рыданиями.

– Что с вами, – спросила жена, привлеченная этим шумом.

Бунрин разсказал ей в чем дело, и оба они долго плакали и не могли произнести ни слова. Потом они зажгли лампады в домашней молельне и молились до утра.

История эта наделала много шума. До сих пор случалось видеть, что люди в знак благодарности приносили в жертву своих детей, но никогда не приходилось видеть, чтобы лисицы были способны на такую признательность. Выздоровев, сын Бунрина выбрал в саду красивое место и поставил часовню в честь бога лисиц Инари Сама. Он роскошно убрал ее и до самой смерти совершал щедрые жертвоприношения в честь двух лисиц, которые для спасения его жизни убили своего ребенка.

Деньги Барсука

Говорят, что, забывая благодеяния, человек опускается до уровня животного. Но это совершенно неверно, потому что даже животным знакомо чувство признательности, и неблагодарный человек стоит гораздо ниже их.

Жил когда-то старый пустынник Бонза. Он не был ни философом ни ученым, но молился дни и ночи, повторяя старую, забытую молитву: «Спаси нас вечный Будда».

В стране никто не знал о нем и пилигримы не приходили издалека поклоняться ему. Только окрестные жители приносили ему изредка пищу и одежду, поправляли стены его хижины и заделывали отверстия на крыше. Так он и жил, не заботясь о мирских делах.

Однажды ночью, когда было так холодно, что ни одно человеческое существо не решилось бы выйти наружу, он услыхал жалобный голос, который звал его, повторяя:

– Преподобный отец! Преподобный отец! Преподобный отец!

Он поспешно отворил дверь и увидел старого барсука.

Подобное появление поразило и испугало бы всякого другого человека, но пустынник не знал чувства страха и удивления. Он совершенно просто спросил барсука, что ему нужно. Животное почтительно опустилось на колени и отвечало:

– Я живу на горе и до сих пор не боялся снега и мороза; но я старею, кровь моя стынет; я не могу больше переносить сильных холодов. Умоляю вас, позвольте мне войти к вам, позвольте мне отогреть у огня мои застывшие члены. Я хотел бы еще жить, я не хотел бы, чтобы это была моя последняя ночь.

– Так входите же скорее, – сказал пустынник, – и грейтесь у моего очага.

Барсук сел около горящих сучьев, между тем как Бонза продолжал молиться с прежним усердием и звонить в священный колокольчик перед изображением Будды. Через несколько часов животное отогрелось и ушло, но оно стало возвращаться каждую ночь, принося для топлива сухие листья и сучья.

Пустынник привык к его посещениям и беспокоился, если он немного запаздывал. Весной барсук прервал свои посещения до осени. И так продолжалось девять лет.

Когда наступила десятая весна, барсук сказал пустыннику:

– Благодаря вашему гостеприимству, я нашел себе пристанище в зимние ночи. В этом мире, как и в другом, я останусь вам признателен. Чем я могу отплатить вам за это? Если я могу сделать вам, что-нибудь приятное, прошу вас, скажите.

Пустынник отвечал, улыбаясь, на эту речь:

– Вы знаете мою жизнь; у меня нет никаких желаний. Ваше чувство трогает меня, но, говоря по правде, что могу я попросить у вас? Не хлопочите обо мне, пока я буду жив, вы всегда будете желанным гостем в моей хижине.

Такая доброта тронула барсука, но благодарность животным так же тяжела, как и людям: он дал понять, как ему неприятно, что он ничем не может отблагодарить пустынника.

Так как разговор возвращался часто к этому вопросу, то пустынник в конце концов, уступил, и сказал своему гостю:

– С тех пор, как я обрил свою голову, я отказался от мира; жизнь моя течет счастливо без желаний и сожалений. Местные жители одевают и кормят меня. Если завтра наступить смерть и осуществится моя надежда возродиться в загробном мире, они похоронят мои останки. Итак, жизнь моя обеспечена и мне не нужны деньги… Но если бы у меня было три золотых монеты, я отдал бы их в какой-нибудь храм, чтобы после моей смерти молились о спасении моей души. Я бы, конечно, не хотел получить эту сумму ценой несправедливости, или насилия. Я только думаю, что бы я с ней сделал, если бы случайно получил ее. Вы показали мне столько любви и участия, что я, не стесняясь, думаю перед вами вслух.

При этих словах барсук покачал головой с озабоченным видом. Бонза пожалел, что опечалил бедное животное, и попробовал загладить свои слова:

– В конце концов, – прибавил он, – это пустое тщеславие, желать, чтобы после моей смерти люди заботились обо мне еще в своих молитвах. Я не должен об этом думать и я виноват, если позволяю своим мыслям останавливаться на этом. Забудьте все, что я сказал.

Барсук из вежливости сделал вид, что соглашается со словами Бонзы, и ушел от него, как всегда, утром. Но это было его последнее посещение. Изумленный пустынник думал, что он не решается ему показаться на глаза без трех золотых монет или что его убили разбойники, когда он их нес. Эта последняя мысль сильно мучила святого человека. Он упрекал себя в смерти барсука и, не переставая, молился за него.

Прошли три года. Пустынник состарился, но раскаяния его не уменьшились за это время. Наконец однажды