Просроченный долг - Йожеф Лендел

— Нет. Потому что я подписал, что я шпион и диверсант.

Он смотрит на меня, делает паузу и говорит холодно, резко: — Мы такого никогда не делали. Лучше смерть. — И он думает, что победил.

— Только вам, дорогой товарищ, было что защищать, было за что умирать. А у нас отняли и это. Моральную силу. Кстати, все это шло совсем не так гладко. Если бы все шло гладко, я бы теперь не вспоминал младшего лейтенанта Маркусова… Подписал я, к примеру, что хотел убить Димитрова. Потом, когда меня вернули в камеру, написал, что я оговорил самого себя. Меня опять вызвали на допрос — я снова подписал. Так это шло пятнадцать месяцев. А уж под конец не вызывали, мною уже не занимались. В итоге я получил свои восемь лет. Нас по сто человек проводили мимо какого-то закутка, в окошко просовывали бумажку и велели расписываться. Там было написано, что нам объявлено постановление Особого совещания, можно перевести и как Чрезвычайное. Но всё же и сегодня, находясь в данный момент здесь, в Москве, я нарушаю закон.

Он наливает чай. Сначала мне, потом себе. Стакан наполнился до краев, а он все льет. Я замечаю это. Вскакиваем, салфеткой вытираем насухо стол, как нашалившие дети. Я продолжаю говорить.

— Меня арестовали в феврале. Первого мая был день строгого режима. А третьего мая один товарищ подозвал меня к форточке в бане: «Смотри! — показал он. — Видишь красный флаг?» Потому что мы там думали, что мы узники контрреволюции. Вот так.

— Нам помогало выжить то, что мы знали, что победим.

— Тогда нам — ярость. И еще то, что ситуация была такой иррациональной: они — социализм, мы — «враги народа». И в ярости было превосходство: побежденный презирает подлость победителя.

— Я думаю, что вы потом стали так думать. Побежденный не хочет жить.

— А вот с этим можно поспорить. Совсем не уверен, что мы хотели жить. Многие не хотели. Но факт, что в лагере мы промокали раз десять на дню и ватники высыхали на наших телах по десять раз, если не оставались мокрыми весь день. И ничего! На охраннике плащ, хорошие солдатские сапоги. Но даже если бы он и захотел, он не мог бы отвести нас обратно в барак. Это запрещалось. Даже если бы он и хотел быть порядочным.

А мы не могли схватить хотя бы пустякового насморка. А ведь как нам хотелось! Не насморк! Воспаление легких. Попасть в больницу, покантоваться там.

— Немецкая больница была преддверием смерти.

— А здесь нет, святая правда… Словом, воспаление легких. Не умереть — мы мечтали об отдыхе недельки на две и о больничном питании. Больница у нас была действительно хорошая. Питание военное, другого и быть не могло, да и воровали там много. Но всё же многие, чтобы подольше остаться в больнице, ели соль, пили воду. Распухали и почти все без исключения попадали на кладбище. А кому меньше повезло — в инвалидные бригады.

— Разница существенная.

— Признаю. Русские не садисты. Скажем так, по своей природе.

— Стоп! Ищите разницу не в природе, а в строе. Строй выступал под именем гуманизма, и это.

— Стоп! Теперь я говорю: стоп! Насколько мне известно, над вашими лагерями готическими буквами было написано: «Arbeit macht frei». (Труд освобождает» (нем.). На воротах советских лагерей был лозунг: «Ударный труд — кратчайший путь к свободе!»)

). У нас кириллицей приблизительно то же, если и не то же самое.

Он нехотя кивает.

— Что окончательно разрушило в нас всё — именно это, эти гуманистические лозунги. И мы должны были терпеть насмешки настоящих контрреволюционеров: «Заварили кашу, расхлебывайте».

— А, так всё-таки были контрреволюционеры? До сих пор вы говорили, будто в лагере собрались одни ангелы.

— Были. И совсем не случайно. Сначала я думал, что это метод: лучше пусть погибнет сто невиновных, но виновный понесет наказание. Потом пытался объяснить с помощью исторической аналогии: это как «метод амальгамы» Великой французской революции. Бросают в одну кучу трех аристократов, двух священников, двух проституток, пять-десять якобинцев — и всех на эшафот. А потом я понял, ведь у меня было время поразмыслить, да и эмпирического опыта я понабрался, что ход рассуждений «системы», называть которую «безумием» — значит ее недооценивать, хотя в конечном итоге это так, — следующий: человек, который когда-то где-то посмел поднять руку на любой — понимаете! — любой государственный строй, вероятно, может снова предпринять такую попытку. И тем самым эта система, сталинская, привела к общему знаменателю старых большевиков, бывших белогвардейцев, кронштадтских матросов, испанских добровольцев, шуцбундовцев (Члены Шуцбунда (Союз обороны) — военизированной организации Социал-демократической партии Австрии.) и, конечно, нас, эмигрировавших сюда иностранных коммунистов. Это был основной контингент. Я не мог бы сказать в точном процентном соотношении, сколько кого было. И к ним добавьте тех, кто «что-то сказал», плюс тех, кто ничего не говорил, но на него донес сосед. А еще тех, хорошей должности которых кто-то позавидовал: директор завода, военный, сотрудник органов, кулак, вернее, тот, кого назвали кулаком — и кто и в самом деле вряд ли одобрял метод ликвидации кулачества. А возможно, и владелец хорошей квартиры и…

— Ну, возьмем хотя бы венгерцев. Все-таки некоторые эмигранты и настоящие коммунисты остались на свободе.

— Остались. Одного такого, Хармоша, я уже назвал по имени. Ему сказал следователь: «Большой поток вас миновал, но вот теперь, к сожалению, есть заявление». Остались честные коммунисты. Едва ли больше семи увечных мадьяр (После Аугсбургской битвы (Битва на реке Лех) в 955 г. всех пленных венгров казнили, только семерым отрезали носы и уши и отправили для устрашения к своим.).

— Ну, это слишком.

— Хорошо. Больше. Из сорока тысяч сорок. И приблизительно столько же вернулись живыми. Но что осталось от меня, который, вот он я, вернулся?

— Интеллектуал, который заколебался. Я понимаю, почему вы могли заколебаться, но ваша классовая позиция и ваше прошлое связывают вас с нами.

— Моя вера в нынешние формы рабочего движения и в справедливость коммунистического государства, бесспорно, поколебалась.

— Конечно, типично интеллигентские колебания.

— А вы не заколебались?

— Нет. От того, что я видел на Западе, мои коммунистические убеждения лишь укрепились.

— Я этому верю. Но если вы убежденный представитель рабочего класса, то почему вы вообще говорите со мною? Почему вы не приказали этому бравому капралу выкинуть меня? Или кто он там: вахмистр? Почему я здесь сижу? Вышвырните меня, пока не поздно. Чтобы не пришлось доносить. Ну! — Я уже