Просроченный долг - Йожеф Лендел

— Как назывался лагерь, в котором он был?

— Этого я не знаю. Они в кабинете. Друзья юности. Очень важный товарищ. То есть… Словом, я тебя очень прошу, Ричи.

— Можешь быть спокойна, мама, — говорит он насмешливо, — я не посрамлю имени Тренда, имени Баницы и даже, — он прищурился, — имени супруги Баницы, урожденной Илоны. Идет? О’кей?

— Предположим.

— Тогда будь добра, мама… мне нужно еще сделать чертеж по геометрии. — Он скидывает книги со стола на кровать, как попало, назло мне. Кладет на стол чертежную доску, швыряет на нее линейку, которую я положила на полку. Словом, выставляет меня за дверь.

— Ты приготовил уроки?

— Йес.

Не стоит продолжать разговор, я его только разозлю, и тогда за столом он нарочно будет дерзить, наделает хлопот.

Я выхожу из комнаты. Мне нет никакого дела, ровно никакого дела до этого дерзкого, румяного, крепкого маленького Тренда, который похож на меня, и, тем не менее, это Тренд. Полная моя противоположность и в точности такой, как я. Уже большой, почти мужчина, и ни в грош меня не ставит. Наглец.

Баница сейчас упивается воспоминаниями с другом своей юности, мной он не упивается, и я растолстела от хорошей жизни, мне надоело воспитывать Ричи, и мне надоело, что Баница хочет воспитывать меня. Сделать женой коммуниста. Я и без него знаю, что мне нужно делать. Быть женой Тренда тоже было не сахар, а женой Баницы — скука смертная. Жена дипломата. Трусливый чиновник, рядом со мной недостаточно умен и боится за свою репутацию. Если датский атташе слегка прижмет меня — он отворачивается. Ни слова не говорит. Он не считает меня личной собственностью, это для него вопрос принципа. Он считал отдельные спальни барским снобизмом, это я захотела, а теперь он рад. Скоро его коммунистическая принципиальность позволит заменить меня какой-нибудь машинисточкой. Ну, это ему с рук не сойдет. Он держит секретарем мужчину, но, возможно, только потому, чтобы не было постоянного соблазна. Но лучше бы, если бы у него была женщина, тогда и я была бы свободнее.

Они там сейчас наслаждаются своей коммунистичностью. Со старым приятелем. За обедом я буду очень привлекательна и очень мила… Покажу, что делаю это и тогда, когда мне самой не нужно. Потому что этот мне не нужен! Да он и не хотел бы. Но не поэтому. Мне он не нужен. Мне. было лучше всего, когда я была солдатской вдовой и моего старшего брата уже не было в Пеште. Было голодно, но, чтобы ко мне явились без «вишен в коньяке», такого не случалось. Не только картошку, не только сало — «вишни в коньяке». И приходили, вымытые, выбритые, мне не приходилось отдаваться за сало и картошку, я их получала и без этого, — и только тогда, когда сама этого хотела. А теперь, когда я делаю из Баницы дипломата, меня боятся, и я располнела.

Хорошо бы сделать массаж, женщина, мужчина. неважно. Сейчас я прилягу немного, укроюсь одеялом с головой, Аннушка разбудит, когда обед будет готов.

Аннушка стучит:

— Да? Уже?..

— Да, можете накрывать.

Я протираю лицо. Никакого грима. Естественный цвет. Капля духов, домашнее платье с поясом, четвертая дырочка, такие худые любят, когда под платьем что-то есть. Что есть, то есть. Но не про его честь. Неважно. Есть, и мне ещё не нужно скрывать это. Есть и все.

Стучу к ним. Они входят, рука об руку. Сажает гостя на собственное место, а сам садится на место Ричи. Лицо у него в красных пятнах, давление повышено, глаза красные. У гостя тоже красные глаза. Будто они плакали или будто не спали два дня. Гость застенчиво, скромно улыбается. Входит Ричи, вежливо представляется. Здорово. Он будет сидеть напротив меня. Так я по крайней мере лучше смогу за ним следить.

Я поднимаю крышку супницы. Супница херендского фарфора (Известная венгерская марка элитного фарфора ручной работы, производится в Херенде.). Разливаю фарфоровым половником суп. Три пары глаз следят за моими руками и видят: они красивые.

— Давно мы с вами не обедали вместе, — говорит Пишта.

— Странно, — я чувствую, что нашла нужный тон, — вы такие старые друзья и все еще «на вы».

Этот Эндре Лашшу смотрит на меня и ровно, спокойно отвечает:

— Так часто бывает у нас, старых революционеров. К тому, кого человек видит в первый раз, легко обращаться на ты, но с тем, кому с самого начала привык говорить вы, перейти на ты трудно.

— Надо выпить на брудершафт, — любезно предлагает Пишта.

— Самое время, — говорю я. Умно было, что я сказала то, что нравится Пиште. Ричи тоже любит, когда я говорю этим голосом. «Это, мамочка, твой телефонный голос. По телефону ты всегда такая милая», — говорит он, когда я так разговариваю. Он знает и другой мой голос. Увы, это критика. Но Лашшу будет знать только этот мой голос.

— Ну конечно, — соглашается он. — В том, что мы обращались друг к другу на вы, был, собственно, и своего рода протест. Мы хотели избежать тыканья, принятого у джентри. И богемности тоже. Мы немного бравировали, что мы — другие. Не так ли, Пишта?

— Со мной дело проще. Большинство было старше меня, я мог обращаться к ним только на вы. — Он старается быть непринужденным. — Хорошие были времена. К сожалению, давно это было, — прибавляет он.

— Изволите напрашиваться на комплимент? — спрашиваю я. Это он тоже любит, когда я его слегка подзуживаю.

— Конечно, — говорит он смеясь. А потом, пока мы едим, мы не разговариваем.

Лашшу ест с наслаждением. Он очень худ, но не худее Ба-ницы, когда тот в первый раз пришел ко мне. Наслаждается супом, тарелкой, даже цветом супа. Ест воспитанно. Баница тоже есть воспитанно. Мне даже не пришлось его этому учить. Они не чавкают, не хлюпают, не едят с жадностью… Я слежу за тем, чтобы в тот момент, когда он закончит есть суп, снова наполнить его тарелку.

Лашшу смотрит на меня. Он видит, что я рада налить еще раз, рада от души.

— Я думаю, вас это не удивляет, — говорит он и улыбается.

— Я тоже хотел бы еще немного, — говорит Пишта. — Когда суп такой вкусный, человек, прошедший лагерь, просит добавку. Правда? — говорит он, чтобы гостю было приятно.

— И мне, — подает теперь голос Ричи. Новый успех. Он никогда не просит добавки супа. Вот обезьянка.

Когда Лашшу заканчивает со второй тарелкой, я подхожу к двери в прихожую и зову: «Нушика!»

На большом серебряном подносе Нуши вносит телячье рагу и