Просроченный долг - Йожеф Лендел

картофельное пюре в горячей миске из желтого йенского стекла (Марка высококачественного стекла фирмы «Цейс» (по имени г. Йена).) и темно-лиловую свеклу в прозрачной стеклянной салатнице.

— Если выдавались хорошие деньки, мы тоже делали картофельное пюре, — говорит Лашшу и сразу смущается.

— Тогда вам было лучше, чем нам, — отвечаю я. — Во время войны картошка была на вес золота. Кто пережил штурм Пешта, испытал всё.

— Ну конечно. — Я слышу в голосе Баницы издевку.

— Я не хочу сказать, что всё. Только в том, что касается еды. Мы только во время осады, недели две, а вы годами^ Это, должно быть, ужасно.

— Если мы выдержали, можно было выдержать, — сухо говорит Баница. — Не так ли, Банди Лашшу?

— Разумеется, так. И поверьте, — поворачивается он ко мне, — лагерь — это ведь тоже не вечное уныние. И там бывает смех, веселье. Примерно, как в среднем на душу населения.

— У нас было меньше, — кисло говорит Баница.

— А я, — вдруг говорит Ричи, — не думаю, чтобы мой отец много веселился в Маутхаузене. — Нахмурив брови, он смотрит на Эндре Лашшу, потом на отчима, потом на меня. На мне его взгляд задержался. Я отворачиваюсь.

— Так бывает. — Лашшу чувствует, что требуется объяснить. — Пока человек жив, живет и смех. И бывает много смешных случаев, всегда есть смешные случаи. Расскажу один недавний, послевоенный, — он повернулся к Пиште. — Это случилось где-то на Урале, название места я забыл. Из Германии привезли трофейное имущество, лошадей для колхоза. Все село, понятно, на улице. Гонят по улице мекленбургов, флегматичных тяжеловозов, с громадными копытами. Это лошади вроде тех, на которых в Пеште возят пивные бочки, — объясняет он Ричи, — только еще крупнее. Одна крестьянка обращается к другой: «Вот это да! Вот это лошади!» И всё… Дали ей десять лет. Статья: «За восхваление западной техники».

Ричи заржал, как молодой жеребенок. Я тоже смеюсь. Как бывало, когда несимпатичный клиент рассказывал смешной анекдот. Мне это знакомо, я работала официанткой в ресторане, когда нужно было устроиться на работу из-за хлебных карточек. Официантка обязана смеяться и рада, когда может посмеяться искренне.

Только Баница скривил рот.

— Давайте кушать.

Я передаю блюдо Лашшу. Он накладывает хорошую порцию.

— У вас я могу дать волю своему аппетиту, — говорит он и смотрит на меня.

— Я только рада этому.

— Потому что знаю, что останется и на завтра. У моих русских друзей. Они тоже угощают от чистого сердца. Но я не думаю, даже если они настаивают, что завтра у них тоже будет что поесть.

— Ужасно, когда такие условия жизни, — говорю я. Но чтобы это не показалось уж слишком резко, прибавляю: «Бытие определяет сознание». Пусть видит: я и это знаю. На «бытие и сознание» он не реагирует. Продолжает говорить о русских.

— Это правда, — назидательно говорит он мне, — что русские очень умны, а также очень гостеприимны.

— Но их примитивность! Разве можно это вытерпеть? — Потому что он все же должен почувствовать, что есть разница, где он в гостях, у меня или у них.

— Можно, — отвечает он. — И они примитивны отнюдь не во всем. Например, что касается чистоты, уж поверьте мне, они дадут пару очков вперед, скажем, нам, венгерцам. Да и немцам. В субботу вечером в русской деревне, особенно в Сибири, не найдется ни одного, кто не сходил бы в баню. Это святой

обычай. И парная есть. И поэтому в русских жестких вагонах нет такой нестерпимой вонищи, как у нас.

— Только дым от махорки, — возражает Пишта.

— Для меня это не вонь, — говорит он, — потому что я привык к махорке, и она мне нравится.

— Баня — это замечательно! — Я стараюсь как-то смягчить кислую мину Баницы.

— Мы и в лагере тоже ходили в баню. Раз в неделю — все, а повара каждое утро. А когда я был санитаром, я тоже мог мыться три раза в неделю.

Он и сейчас выглядит чистым. Но он не мужчина. Он был мужчиной, и, видно, очень даже, но сейчас нет…

— Тюремная баня. — Пишта пренебрежительно машет рукой.

— Конечно, это не сахар. Но я в жизни не мылся столько, как однажды там. — Он хитро прищурился. — Однажды — четыре раза в день. Утром на Таганке перед отправкой. Потому что когда везут на допрос, то сначала баня, дезинфекция. Приехали на Лубянку, допросы были там. Перед тем, как нас принять там, опять баня, дезинфекция. Но допрос не состоялся, что-то там у них не сладилось. — Он обращается только к Пиште: — Ежова уже нет, а Берия, видать, только на подходе. — И он бесстрастным голосом продолжает рассказывать: — Стало быть, обратно! Было это уже ночью, но все равно, перед отправлением: баня, дезинфекция. К утру мы опять на Таганке. Порядок есть порядок: баня, дезинфекция. Четыре раза за двадцать четыре часа.

Я жду, когда он закончит, потом зову:

— Нушика, милая, пожалуйста кофе. — И тут вдруг вспоминаю: — Ах, вина нет, а вы ведь должны выпить на брудершафт.

— Непременно, — говорит Пишта. — Я, — объясняет он, — собственно, не пью. Хотя на приемах, к сожалению, без этого почти не обходится. Но я только делаю вид, что пью.

— Я тоже не могу, — говорит Лашшу. — От пищи желудок не может совсем отвыкнуть, а вот от спиртного. Да и выпивки у меня там не было.

— А у других? — спрашиваю я, хотя меня интересует, были ли у них женщины.

— Видите ли, и в лагере есть бедные и богатые. Это особый мир, но и это тоже полный мир, где существуют все слои общества.

Нуши вносит вино и каштановое пюре с горой взбитых сливок. Ричи кладу побольше, чтобы потом не канючил. Он ест и смотрит, как Лашшу и отчим готовятся выпить на брудершафт. Они неловко целуются.

Я наливаю кофе. Лашшу смотрит на мои руки. Но только как на произведение искусства.

— Большое спасибо, — говорит он и встает. — Вы знаете, что было для меня у вас самым важным? — Я выжидающе смотрю на него. Это всегда лучше всего, если не знаешь, о чем пойдет речь. — То, что я ел вкусный обед ножом, вилкой, ложкой. У нас были только ложки. Большей частью деревянные. Ножи мы делали сами. После каждого, — и он повернулся к Ба-нице, — после каждого шмона — новый. Но вилок мы и в глаза не видели. Вот это… — А теперь уже ко мне: — И то, что еда положена рукой хозяйки. Вы понимаете, как это приятно?

— Значит, не мещанство? — с иронией говорит Пишта. Не понимает, что этот Лашшу, этот посторонний,