Просроченный долг - Йожеф Лендел

переступить через «комплекс сиротства», как это можно назвать за неимением лучшего слова. Тот самый, про который Кошут (Лайош Кошут (1802–1894) — выдающийся венгерский государственный деятель, революционер, премьер-министр и правитель-президент Венгрии во время революции 1848–1849 гг. сказал: «Нас, венгерцев, так мало, что мы должны прощать даже отцеубийце»(Цитата из романа Кальмана Миксата «Выборы в Венгрии», где эти слова приписываются Сечени, а не Кошуту.). Не так ли?

— Вот именно.

— Память у меня, знаете ли, начала слабеть. Особенно на цитаты. Я даже стал меньше цитировать.

— Об этом речи быть не может, — успокаиваю его, но он только отмахивается.

— Так вот, если мы преодолеем это и не будем прощать отцеубийц только потому, что они венгерцы, мы скорее сможем прийти к постулату, что человек человеку не должен быть врагом. Мы придем к человеку вообще. И здесь скрывается преимущество, которое дает наша венгерская ситуация. Из того, что мы малый народ, еще не вытекает вынужденная необходимость солидарности с «великими народами». Понимаете?

— Нет.

— Нам не нужно защищать никакого иллюзорного превосходства ни под славянской, ни под индогерманской, ни под арийской вывеской, а уж рассуждения о туранизме (Идеи об общности туранских народов: монголов, турков, угров, которые между двумя мировыми войнами пользовались в Венгрии официальной поддержкой.) всегда были притянутыми за уши и ложными. Следовательно, нам легче по достоинству оценивать цели развитых и просвещенных народов, равно как и дела экономически отсталых, так называемых «примитивных» народов. Мы не те и не другие. Кстати, нелишне было бы иногда — для тех, кто не в курсе, — напоминать, что за плечами Неру стоит вся браминская культура плюс законченное кембриджское образование. Что раза в два больше, чем обладают наши государственные мужи.

— Но это дела не меняет. Экономическая отсталость Индии все же…

Он прерывает:

— Знаю. Не хуже вашего. И. вы сразу хватаетесь за тот пункт, который уводит в сторону. Итак, назад! Да это сейчас и неважно. Мы говорили о преимуществах нашего и вообще малых народов. Экономические минусы мы хорошо знаем, но посмотрим на преимущества. Поскольку мы маленький народ и маленькая страна, это совершенно однозначно дает то преимущество, что мы не можем желать атомной бомбы ни для себя самих, ни для других. И мы знаем, что для нас не может быть победоносной войны. Лишь проигранная война. То есть мы заранее можем знать то, о чем «великие» народы догадываются и в чем убеждаются постфактум. Мы не должны поддаваться лживым лозунгам, потому что знаем, что мы можем жить лишь в том случае, если живут и другие. Словом, мы не должны исповедовать двойную мораль. Не сердитесь. Я не говорил бы здесь обо всех этих, не совсем относящихся к теме вещах, но мне кажется, что здесь и сейчас мы говорим в последний раз. Возможно, в последний раз.

Что он там несет, этот Эндре Лашшу. И скучно, что он говорит, а я не могу быть откровенным. Стараюсь не замечать сумбурность его речей.

— Полно, — говорю я, но мне уже скучно. — Надеюсь, что вы не отрицаете существование буржуазной и пролетарской морали, — начинаю я, чтобы перевести разговор на более общие темы. Я не вполне искренен и сейчас даже не очень его люблю.

— Я только утверждаю, что именно в силу малочисленности и исторических предпосылок интернационализм и гуманизм в случае нашего народа мог бы найти самую благоприятную почву. А может быть, и найдет! Думаю, что именно благодаря этому в девятнадцатом году в Венгрии могла возникнуть пролетарская диктатура.

— То есть классовая диктатура.

— Очень мягкая диктатура. Хорошо ли это было или не хорошо, поспорим об этом в другой раз. Если, как я уже сказал, мы еще встретимся.

— Я не выдам секрета, если скажу: у нас на родине следующей стадией будет диктатура. Этого не избежать.

— Ну, коли не избежать, так уж не избежать. Но серьезно ли думают или только говорят, что эта стадия будет всего лишь стадией. То есть переходом к другой государственной форме, и, следовательно, нельзя перекрывать путь для перехода.

— Путь будет не кратким.

— Вы этому рады?

— Нет. Только бесстрастно констатирую.

— Ценю вашу бесстрастность. Я вижу в ней проявление верности и стойкости. Только…

— только думаете прямо противоположное тому, что говорите. — Я жестко спрашиваю: — Что значит только?

— Только меня беспокоит. то есть вас должно беспокоить. что, когда количество перейдет в качество и вы это заметите, достанет ли у вас силы сказать: «Стоп!»

— Почему вы думаете, что «перейдет»? И какое количество? И какое качество? Не будете ли вы добры говорить яснее? Потому что так. — И я тоже думаю, что мы действительно говорим в последний раз.

— Буду добр, — говорит он, — но тогда прошу немного терпения.

— Мне его не занимать. — Я его не оскорбляю, просто отвечаю тем же.

— Мне тоже, но. Я три десятилетия не был дома и поэтому. Но кое-что я все же вижу. Иногда, к примеру, ваши газеты. Из этого я могу констатировать: там, где только можно, они перещеголяли измышления здешних газет. Так и брызжут слюной. Я тут неправильно выразился. Не перейдет, количество уже перешло в другое качество. Будет не демократическая диктатура, а демагогическая автократия. — И теперь он готов пронзить меня своим взглядом.

— Но-но, дорогой мой некогда «беспощадно стремящийся к добру», а ныне обыватель.

— О Беле Куне пишут, как о дохлой собаке. Если вообще упоминают его имя… Девятнадцатого года не было? А если и был, то тогда был лишь один руководитель, эта задница? ( Речь идет о Матьяше Ракоши).

— Зачем так говорить? — урезониваю я.

— Я его знал раньше, чем вы. И сегодня кто-то, кто знает факты биографии Куна не хуже моего, прямо переносит историю встречи Куна с Лениным в биографию нынешнего «великого вождя». Что это и к чему ведет? Это не ошибка, знаете ли, не плохое знание фактов! Более того! И тот, кого превозносят, и тот, кто превозносит, знает, что это наглая ложь. Но ее распространяют. Да вы и сами знаете, Баница! Знаете или не знаете?

— Кун тоже не был ангелом.

— Нет! Но ответьте на мой вопрос. То, что я сказал, правда?

— Правда. И весьма неприятная.

— Неприятная? Просто неприятная? Только и всего? Неприятная?

— Называйте, как хотите! А вы не думаете, что я нахожусь здесь, на этой дипломатической должности, или, скажем, посту, равнозначном нулю, потому, что я принадлежу к старой гвардии?

Он долго смотрит на меня. А потом сдавленно говорит:

— Наконец-то вы искренни. За искренность плачу искренностью. Я, может, уже говорил, но повторю: самый большой позор для меня —