Просроченный долг - Йожеф Лендел

— Я открою окно. — Я встаю и открываю окно.

— Где здесь можно найти немного воды?

— Минуточку. — И уже иду, мне не помешает немного собраться с мыслями. Я тоже устал. Возвращаюсь с водой. Он пьет.

— Гул мотора, — он кивает на открытое окно. — Гул мотора я слышал, но поездов не видал годами. Даже свистков паровозов не слышал. Потом в один прекрасный день нас пригнали к железной дороге, на товарной станции погрузили в вагон. Телячий вагон. Кстати, лучше, чем вагонзак, их и сейчас здесь называют столыпинскими. Как-никак. прогрессивная традиция. Ну, словом, едем. Куда?.. Где-то нас сгружают, потом гонят куда-то, и мы опять годами не видим железной дороги. А вот теперь — теперь, когда меня выпустили, — долгие недели в поезде. Очень трудно было сесть в поезд, когда-нибудь, может, расскажу, как. Словом, целый месяц я ехал, не хочу утомлять подробностями.

Я не отвечаю, а он продолжает говорить:

— Сейчас в Александрове я живу в таком доме, где ночью и днем, днем и ночью слышен шум с соседнего сортировочного узла. Дело в том, что у нас, в Александрове, меняют паровозы у поездов дальнего следования. Кстати, это крупный железнодорожный узел. Туман, паровозы свистят, шипят, стонут. Туман усиливает звук, не правда ли?.. Нигде в мире паровозы не издают таких пронизывающих до костей, предвещающих беду и страшащихся беды звуков.

— Эти звуки, которые вам не нравятся, необходимы из-за частых снежных заносов и тумана.

— Знаю. Мне от этого не легче. Может быть, у вас нет возражений против того, что моя нервная система подорвана лагерем, да и тем, что еще до ареста я каждую ночь ждал, когда за мной придут. Ведь здесь была, если вам угодно, не одна, нет, не одна-единственная Варфоломеевская ночь, а тысяча и одна…

Как противно он говорит.

— Вы подсчитали? — спрашиваю я резко.

— Нет. Счет еще не закончен. Нельзя ли закрыть окно?

— Минуточку. — Дым вышел, но в остывшем воздухе остался тошнотворный запах махорки. Я сижу напротив него. Объяснимся наконец. — Скажите, Банди Лашшу, вы рассказали бы, например, моей жене о бесчисленных так называемых Варфоломеевских ночах? Или, скажем, не моей жене, а швейцару, к примеру?

— Вот это то, на что я не могу ответить. Речь идет не об опасности и не только о том, что я, как бы странно это ни звучало, ещё хочу жить. Мой собственный страх — это лишь один фактор. Меня сдерживает и другое. Как бы сказать? В школе тоже не начинают сразу с уравнений второй степени. А то, о чем идет речь, правда, я мало в этом понимаю, но думаю, что это второй закон термодинамики: все движется к наибольшей потере энергии.

— Там это немного по-другому.

— Без сомнения. Вы должны знать. Но и Эйнштейн был прав: «Политика сложнее физики».

— Вы не думаете, что именно поэтому открытия в политике и их обнародование требуют более сложного подхода, чем публикация естественнонаучного открытия?

— Согласен, это сложнее. Странный механизм человек, а внутри человека — мозг, который понимает, что ему следует или следовало бы понять. Он понимает это и тогда, когда не хочет.

— Или не понимает, даже если хочет.

— А у вас какой случай, Пишта Баница?

— Я хочу.

— Признаюсь, что для меня большая загадка то, почему человек хочет жить, хотя знает, что все равно подохнет. Великая тайна мира, смысл жизни, по-моему, в том, что человек хочет жить. Но еще глубже — более великая тайна: человек не хочет жить бесчестно. Вот вам философский камень.

— А может быть, заумь интеллектуалов. Нет?

— Оставим интеллектуалов. Вы сейчас дипломат. Ваш отец был крестьянином, побывал в Америке. Правда, я хорошо помню?

— Хорошо. — Хорошо помнит Эндре Лашшу. В свое время он, наверное, все разузнал, прежде чем сделать меня своим связным.

— В делах общественных, не сомневаюсь, ваш отец понимал больше моего славного старика, который считал себя сторонником революции 48-го года и старого Йожефа Мадараса…(Йожеф Мадарас (1814–1915) — прогрессивный общественный деятель 1848–1849 гг., придерживался радикальных взглядов.) И носил булавку в виде тюльпана: «Поддержим венгерскую промышленность»…(Лозунг патриотического движения начала XX в. «Тюльпан», сторонники которого носили значок в виде тюльпана.) Но в начале войны, когда бросили клич: «Золото на железо», он пожертвовал свое обручальное кольцо. Это была единственная золотая вещь в нашем доме, нательный крест матери был серебряный. А потом в девятнадцатом году он страшно перепугался, что оба его сына стали коммунистами. Просто в отчаяние пришел. Провинциальный учитель географии и природоведения, из пятерых детей три девицы-бесприданницы, а оба уже получивших образование сына — коммунисты. Мой старший брат Йошка — он стал Йожефом в честь Йожефа Мадараса, а не Франца-Иосифа — сдавал последние экзамены на врача, а я прямо из гимназии пошел в Красную Армию.

— Я не хотел сказать, что интеллектуал. — Но он не дает мне и слова вставить.

— И все-таки вы не прочь слегка наподдать интеллектуалам. Это модно. Я вам на это мог бы ответить — возьмем старый пример: Носке(Густав Носке (1868–1946) — немецкий политик, социал-демократ, (в партии примыкал к крайне правому крылу), в 1919–1920 гг. рейхсминистр обороны Германии.) был рабочим, а Ленин не был рабочим. Так вот, учтите, что ваше крестьянское происхождение и даже пролетарское прошлое по прошествии времени уже ничего не значит. Так же как и благородство дворянских предков ничего не значит, если потомки неблагородны. А ведь благородное происхождение передавалось и считалось незыблемым из поколения в поколения. А сегодня темпы ускорились, и происхождение теряет свое значение на протяжении жизни одного поколения.

— Лучше скажем, может потерять. Или нет?

— Правильно. Скажем так.

Он очень устал. В сущности, это он — сектант. Я вижу его крайнюю усталость и чувствую, что я тоже устал, раздражен и равнодушен. Он опять смотрит на меня, прищурившись, как бы целясь. Я раздумываю, о чем бы нам еще поговорить?

— Где вы работали в лагере? — спрашиваю я. По правде, меня это не очень интересует, ведь в конечном итоге он остался жив, это не бедняга Рихард Тренд.

— Всегда на общих работах. Лопата, пила, кайло, тачка. А потом меня спасли врачи. Взяли в санитары: работа в помещении, не нужно на рассвете плестись на работы, в холоде, темноте… Потом опять кайло, лопата, потом опять санитаром. Врачи меня уберегли. А вы?

— Я — в гараже.

— Завидное место. Меня однажды всю зиму подкармливал один венгерский рабочий-автомеханик. Уж картошка у него всегда была. Многих замечательных людей я там повстречал.

— А что вы знаете о