Просроченный долг - Йожеф Лендел

И собственно, зачем все это? Зачем это было нужно мамуле? Уж лучше бы… был бы у нее друг, который приходил бы к нам, но не было бы здесь «папы», который к тому же думает, что может заменить мне отца. Правда, он это неплохо делает, но все равно этого быть не может, не может.

Я этого не хочу! Я уйду отсюда, я ненавижу все это, Керте-шей, то бишь. какое мне дело, как звали их раньше. Я не хочу всего этого. Эх, мамуля.

Баница влюблен в мамулю. Мамуля? Не знаю. О моем отце она не говорит. Мамуля очень красивая, я хотел бы, чтобы у меня была такая жена. Только спортом не занимается. Мало ест. «Я и так полнею», — говорит.

Я бы взял ее с собой на каток, тогда она могла бы есть и не полнела бы. Когда она приходит с улицы и лицо у нее холодное, так приятно прижаться к ее лицу, тогда мамуля — девчонка что надо.

Мамуля всё нюхает. Я тоже всё нюхаю. «Кутик мой», — говорит она, когда я нюхаю.

Я не люблю, если мамуля нюхает. Потом она раздувает ноздри, тогда она некрасивая. Сегодня утром она тоже что-то нюхала, потому что, когда она вошла, ноздри у нее дрожали. Все переложила на другие места. Линейку положила на полку, тушь подвинула подальше, взбила подушку, такими легкими косметическими шлепками, я уже видел, как она так похлопывает себя. Видела, что я занимаюсь, и все же спросила: «Уроки выучил?» Это ее дежурная фраза. «Йес!» — а это моя. И я все положил обратно. И раскрыл циркуль, и вынул чертежную доску, хотя это уже фраза Баницы: «Учи геометрию».

Все чего-то хотят. Владимир Петрович хочет, чтобы я знал геометрию и чтобы понимал то, что он мне объясняет по-русски. И чтобы Нуши накладывала ему полную тарелку. Владимир Петрович ест в моей комнате. Долго ест, но хоть на это время оставляет меня в покое. Я ложусь на кушетку. И сюда доходит запах его потных подмышек, когда он режет мясо и двигает руками. «Бедолага». Так его называет мамуля, может быть, потому, что он очень любит покушать. Нуши, когда заглядывает, спрашивает: «Репета?» (Добавка (венг.).) И Владимир Петрович растроганно смотрит на Нуши: «Да, репета», и смеется, с кушетки я вижу его рот, вижу черные зубы.

Сегодня я позволил ему спрашивать русские слова лишь несколько минут. Он хотел перейти к геометрии, но я сказал, что сегодня нельзя. Он что-то пробурчал, но я сразу же промчался через коридор на кухню к Нуши: «Нушика, пожалуйста, — я тоже говорю, как мамуля. — Принесите первую репета».

Когда он покончил с едой, я сунул ему в руки альбом Мункачи (Михай Мункачи (1844–1900) — выдающийся венгерский художник.), пусть себе рассматривает и говорит: «Ве-ли-ка-лепно. Ве-ли-ка-лепно». А сам опять лег на кушетку и стал думать, какой он, этот гость из лагеря…

Но я мог по-настоящему подумать только тогда, когда Владимир Петрович захлопнул альбом: «Ве-ли-ка-лепно». Он пожал мне руку. Вышел в коридор. Чуть не перепутал пальто. Только когда надел и засунул руку в карман, понял, что это не его пальто, а нашего гостя. Наконец он ушел, на фронте затишье. «Ве-ли-ка-лепно».

Пальто гостя как две капли воды похоже на пальто Владимира Петровича, почти так же пропахло потом, как и его, только сильнее пахнет нафталином.

Он вернулся из лагеря. Баница тоже вернулся. А мой отец не вернулся. Баница сказал, что хотел поместить его в больницу. Почему же не поместил? Отец был слабым, Баница сильным. Подхватил бы! Мог бы отнести его на руках. Но он пришел к нам сказать, что отец умер, потому что не хотел… Потом пришел снова, а потом так и остался. Он муж мамули, как вам это нравится, и мой отчим. Он допустил, чтобы мой отец умер, и теперь мамуля его. Мамуля его даже не любит. Мамуля любит только меня или никого не любит. Неправда, меня она любит. Я не люблю мамулю. Но иногда люблю. Да, люблю, но не очень. Не нужно преувеличивать. Когда она возвращается из города и у нее холодное лицо, и я прижимаюсь к нему щекой, тогда люблю.

Отец даже написал: «Баница этого понять не может». Мой отец был гораздо умнее.

Я разорвал лист ватмана, положил чистый, и если мамуля войдет, скажу: «Это уже задание на завтра». На старом листе все равно ничего толкового не было. Я его хорошо спрятал, но нужно куда-то унести. В клозете застрянет.

Мамуля не пришла, обедать позвала Нуши. Даже лучше. Чтобы сделать мамуле приятное, я вежливо представился. На моем месте сидит дядя Пишта, а я сижу напротив мамули, на том стуле, который обычно стоит пустой. Здесь даже лучше, я прямо смотрю на мамулю. На человеке, вернувшемся из лагеря, ватник. Интересная у него фамилия: Лашшу. А на моем отце тоже был такой ватник? Нет, на нем была полосатая одежда. Дядя Пишта сегодня в элегантном костюме в клеточку «Эстер-хази», раньше у него такого не было, теперь же он «товарищ советник». Этот Лашшу из лагеря очень худой, но плечи у него широкие. Спортсменом был? Мой отец не был спортсменом, мамуля говорила, что он не занимался спортом, хотя иногда плавал, но просто так. Я-то знаю, на девчонок смотрел. Я спортсмен, и себя в обиду не дам. Если меня ударят, то.

Мамуля говорит телефонным голосом, суп тоже разливает с телефонной любезностью.

Я молчу. Что мне говорить? Да и вообще это неприлично. Он не знал моего отца. А как он одет… Зимнее пальто в прихожей пахнет нафталином и в точности, как у Владимира Петровича. То, что сейчас на нем, наверное, лагерная одежда, но не полосатая. Он, должно быть, сильный и хочет развлечь мамулю. Все мужчины, которые к нам приходят, хотят развлечь мамулю. И рассказывает, как они однажды мылись в бане четыре раза. Смех один. А потом целая лекция: русские добрые и умные. Дядя Пишта тоже всегда говорит что-то вроде этого. Но потом здоровская история про лошадей-тяжеловозов, когда глупая деревенская старуха сказала: «Вот это лошадь», и это — восхваление техники. Это здорово, эта история про лошадь, обхохочешься. Но мамуля не рассмеялась, и дядя Пишта тоже. И тогда этот господин Лашшу стал похож на меня, каким я бываю, когда посольские дети собираются на утренники, и мы не понимаем друг друга, потому что и французы, и англичане, и китайские ребята говорят по-русски, а