Просроченный долг - Йожеф Лендел

— Откуда вы знаете, что нет?

— Я знаю стольких людей, которых называли предателями, хотя они были честными людьми, что мне теперь очень трудно поверить в то, что среди тех, кого в этом обвиняли, был хотя бы один предатель. Я хорошо знаю, что вы хотите сказать. Да, так говорить преувеличение. Но что в случае Тухачевского не преувеличение, это точно. О более простых и ясных случаях я даже не говорю. Вот…

Мы пожимаем друг другу руки, он обнимает меня. Записывает свой александровский адрес. А я записываю на листочке из записной книжки мой пештский адрес и телефон и отдаю ему. Он кладет его в пришитый изнутри к ватнику карман. Мне знакомы такие карманы. Ни он, ни я не говорим о том, что он снова приедет. Зову Илону. Ей он говорит:

— Недели через две или три, если позволите, я опять приеду. Простите, пожалуйста, за беспокойство и за то, что так засиделся.

Но это он говорит для проформы. Илона вышла. Он чувствует то же, что я: мы мучительно прощаемся навсегда. Или все-таки нет?.. Что мы еще можем сказать друг другу?

Выходим в прихожую. И тогда вдруг, уже в прихожей, когда он уже надел пальто, он смотрит в зеркало. Я стою за ним. И мы видим себя и друг друга в зеркале. Лицо его ужасно. Он поворачивается ко мне. Мы в упор смотрим друг на друга. Но разве я в этом виноват?..

— Ты говоришь так, как старый доктор, который двадцать лет успешно пользовал от триппера, а сейчас его лавочке пришел конец из-за пенициллина.

Я готов его ударить. Это-то зачем? Это и Илона могла услышать. В коридоре. Разве я виноват?

Он открывает дверь и кивает дверному косяку, стене. Да, стене. Подло так прощаться.

IV. Что важно юному Тренду

Мамуля всегда приходит, если ей что-то нужно. Если ей не нравятся мои ботинки, и она хочет купить другие. А если мне нужны ботинки и я приду к ней, этого она не любит. Она совсем меня не любит, совсем. И я не люблю мамулю, и я знаю, отчего. Много отчего, только ей сказать не могу. Чтобы она обиделась?.. Не стоит. И пусть мы не любим друг друга, даже лучше… Через два года, так она сказала, она отдаст меня в гимназию. А я не хочу жить с ними, я поступлю в техникум. Отчиму даже больше понравится, если я не буду гимназистом. Он тоже им не был. Он неплохо ко мне относится, может, даже больше любит, чем мамуля, только я не его сын. Я не его сын, и я не хочу быть его сыном, и если я все-таки поступлю в гимназию, то только чтобы не делать того, что он хочет. Могу пойти в армию, в связисты. Утром мамуля пришла предупредить: «Придет один друг, из лагеря». Но он не знал моего отца, тогда что мне до него. «Будь вежлив». Это я могу, подумаешь, делов-то. Мой отец умер, а другие лагерники меня не интересуют. Да теперь и нет лагерей.

Я знаю, как умер мой отец. Баница принес тетрадку, которую отец писал там. Мамуля поблагодарила, завернула в белую шелковую бумагу и положила в комод под белье. Она ее ни разу не достала. Я следил, она никогда ее не читала. Я положил знак на шелковую бумагу и часто проверял. А я прочел, все-таки прочел. Один я, но позже.

Мой отец был порядочным трусом, не хотел бежать. Баница хотел, чтобы он бежал, но отец сказал, что устал. Устал? Струсил! Он терпел, когда получал пощечины. Я бы ни за что не стерпел, чтобы мне дали пощечину. Он пишет о своих старых смешных любовных историях. Он рано начал, даже смешно, чуть ли не с пеленок. Я такого не делаю. Настоящему спортсмену такими вещами не пристало заниматься. Первым делом я стану олимпийским чемпионом по плаванью на сто метров. А уж потом, когда буду чемпионом, познакомлюсь с девушкой, тоже чемпионкой по плаванию.

Отец пишет, ему легче знать, что дома его никто не ждет и что он никому не нужен. Мамуле, конечно, не нужен, мне, думаю, тоже не нужен.

Когда Баница принес отцовскую тетрадку, мамуля заплакала и сказала: «Ах, я не могу это читать». «Когда-нибудь в другой раз», — сказал Баница, и тогда мамуля завернула тетрадь в белую шелковую бумагу. И так никогда не прочитала. Я тогда был еще совсем маленьким и читать не любил. Я прочитал перед нашим отъездом сюда. Жалко, что только в последний день, когда в доме полный кавардак стоял, потому что складывали вещи.

Отец пишет, что оставил какое-то завещание в Гёде (Село (теперь город) на правом берегу Дуная в 25 км к северу от Будапешта.). Я его найду. Как только вернусь домой, поеду в Гёд. Мамуля тоже говорила, что отец, перед тем как его забрали, жил на даче дяди Гезы. Дядя Геза сбежал с немцами, сейчас он в Австралии, а дача развалилась. Но я проведу раскопки на участке, вроде как в Аквинкуме (Древнеримский город на северо-восточной границе провинции Паннония, на левом берегу Дуная (на территории нынешнего Будапешта).). Но в Аквинкуме — одни никчемные камни, а тут я найду завещание.

Мамулю не интересует Гёд. Гёд — частная собственность. Мы против частной собственности, это Баница и мне объяснил. Понятно. Мне тоже Гёд ни к чему, на Балатоне получше. В Гёде я только проведу аквинкумские раскопки, а потом Аквинкум не нужен. Я не хочу учить латынь, зачем мне гимназия. Я стану радиомехаником и буду делать телевизоры. Гораздо лучше, чем сейчас, и всё там будет крупнее и такое, что хоть в руки бери, только всё будет за стеклом, как в витрине. Вроде той витрины в Лондоне, которую мы с мамулей видели на Бонд-Стрит, только тут будут не восковые фигуры и пластмассовые штуки, а всё будет двигаться, как живое, хотя не живое, а передается с расстояния сорок тысяч километров, а для этого нужна очень высокая телебашня, потому что картинка может передаваться только по прямой. Если на пути будет гора, сигнал прервется. Но с очень-очень высокой башни картинку можно передавать. Мамуля этого не понимает. Она даже электрического звонка починить не может.

Баница рад, что я могу починить звонок, и, когда чинит электропроводку, он мне все показывает и даже купил мне ящик с инструментами… Мамуля