Личные песни об общей бездне - Виктор Станиславович Коваль

Вчера по «старосоветскому» каналу ТВ увидел эпизод из фильма «Испытательный срок» — с артистами Невинным и Винником. Невинный, чекист с перегибами, допрашивал подозреваемого Винника. Винник оправдывался, что он здесь невинный и никакой вины в нём нет, потому что он не средоточие вины, но как бы делатель вина, винокур. А что Невинный? Как чекист с перегибами — как раз винник и есть. Виновательщик. Но априорно — вне подозрений. Невинный.

А что Винокур и Винокуров? Они, кажется, тоже проходят по этому делу?

Пусть пройдут.

А сам Винокур? Нет, нам он здесь не нужен.

Сатано

В связи с кончиной Алана Паркера я восстановил в памяти два его фильма: «Сердце Ангела» и «Полуночный экспресс».

В его «Сердце» мне особо запомнилось, как Де Ниро очищает и поедает варёное яйцо — дьявольски аккуратно, на крупном плане ни единой крошкой не испачкав бороды и усов. И не уронив на них ни единую крупицу соли.

А просмотрев до конца ранее мной не виденный «Полуночный экспресс», вдруг узнал, что этот фильм — всего лишь тёзка паркеровского фильма. Смотрел-то я его как безусловно паркеровский, потому что там герой, как и в «Сердце Ангела», вырывает у своей жертвы сердце из груди.

Чёрт попутал! — тот — Де Ниро, яйцеед.

Так же и с футболкой. Отслеживаешь, где у неё ярлычок, где шов, и надеваешь — наизнанку! Кто перевернул, передёрнул? Сатано! То же донервирро несчастное! То же овофаг проклятое!

Театральная магия

Лет двадцать назад в Камнереченске, на малой сцене местного драматического театра была поставлена моя пьеса про добуратинную жизнь Пьеро, Арлекина, Мальвины и Карабаса Барабана. Да. Именно Барабана, а не Барабаса.

Насчет пьесы меня попросили, чтобы там было побольше движения, переходящего из одной мизансцены в другие. Неожиданности побольше и — эксцентричности!

В пьесе Арлекин, как ему и подобает, всё время бьёт по затылку Пьеро, а тот сочиняет об этом печальные песни. Но вскоре такой расклад им надоедает: Арлекину — его дебильная витальность, а Пьеро — его унылая рефлексия. Друзья принимают решение найти для себя новые сценические маски. Директору театра Карабасу Барабану такая самодеятельность, конечно, не нравится. Как самодур, действуя плёткой, он невольно направляет поиск артистов в сторону экстремизма. Тут-то и оказывается, что Карабас не всемогущ… Иной раз даже он бывает бессилен перед театральной магией, которая вовлекает его в неугодные для него действия — со сменой масок и характеров (Карабас Контрабас, Карабас Барборосс, Карабас Кара-богаз, Карабас Противогаз). В силу той же театральной магии, после того как Мальвина, надув губки и крикнув: «Безобразие! Я кому сказала?!» — капризно топает ногой, — все присутствующие сразу же переворачиваются с ног на голову, вместе с Мальвиной, разумеется. При этом опавшая юбка Мальвины демонстрирует публике её панталоны. Ничего не поделаешь — магия! К концу пьесы артисты окончательно запутываются среди своих новых, «самозваных» ролей и прежних ролей, от которых они не в силах избавиться. И тут, в сопровождении грома и молний, появляется Буратино — как очистительная буря или deus ex machine. Всех артистов он изгоняет со сцены при помощи символа своей сущности — бревна, а зрителям велит расходиться, потому что спектакль уже закончился. Балаган закрыт!

Пьеса прошла на ура! Почти все зрители оказались благодарными. Дети — в первую очередь. Они подсказывали героям, как им следует поступать в затруднительных обстоятельствах, и громко предупреждали их об опасности. Не забуду бурное ликование детей, когда Буратино перенёс свои действия с бревном со сцены в зрительный зал.

— Автора! Автора! — кричала восторженная публика, вызывая меня на поклон. Многие дружески хлопали меня по плечу и пожимали руку. Пожали мне руку и главный режиссёр, и его заместитель по административно-финансовой части.

Когда мы обмывали премьеру, выяснилось, что некоторых актёров, игравших в моей пьесе, дирекция театра предполагала уволить, потому что они находились в вынужденном простое. Моя пьеса оказалась для артистов их последним шансом, чтобы доказать всем свою творческую состоятельность, что они с блеском и сделали. Особую признательность я выслушал от супругов Ламанческих — так их называли в театре — Ломакиной и Янчевского.

Помню, тогда, во время праздничного ужина, все артисты по инерции изъяснялись моими словами из моей пьесы, а когда Мальвина (Ломакина), капризно топнув ногой, крикнула: «Безобразие! Я кому сказала?!», все — не сговариваясь — перевернулись с ног на голову! Не отходя от стола! Хорош был и Буратино (Янчевский) — отрабатывая на подвыпившей публике свой атрибут — воображаемый, разумеется.

Жил я тогда в гостинице на улице Пушкина. Из окон своего номера мог наблюдать ему памятник. Несмотря на то что дело происходило летом, по ночам этот памятник мне казался покрытым инеем. Гранит искрился?

Обидно, что дирекция театра под разными предлогами не пожелала со мной расплачиваться. После года проволочек она попросила (через секретаршу), чтобы я их больше не беспокоил, мол, хватит, проехали!

Вот я и отнёс соответствующее моей обиде заявление в агентство по защите авторских прав (где-то возле Арбата). Работа у них была такая — выколачивать долги из должников проклятых. Разумеется — за немалые проценты. Моё дело агенты посчитали верным, но долгосрочным. «Сами понимаете, — сказали они, — что это такое — переписка с далёким округом, особенно если другая сторона в ней не заинтересована. Да и время у нас, сами знаете — какое, да и почта».

Нелёгкое это дело — вступать в тяжбу и доказывать свою правоту в нескромных словах «моя пьеса» и «я драматург». И «требую оплатить!».

В конце концов деньги до меня дошли. Но только года через два и — по самой мизерной ставке. Потому что пьеса моя, по словам дирекции театра, оказалась дерьмовой, без каких бы то ни было мыслей, сплошь — вставные номера и трюки. Дескать, нет в ней жизни, есть бред. Забыл какой — литературоцентричный или культуроцентричный.

Помню, при расставании супруги Ламанческие подарили мне чугунную статуэтку Дон Кихота: «От себя лично и на память о Камнереченске». Статуя изображала Дон Кихота, стоящего с книгой в руке. Всё при Дон Кихоте соответствовало его описанию: и тазик цирюльника вместо шлема, и кираса, и шпага на левом его боку. Эта шпага могла выниматься из ножен и снова вставляться туда. Ещё к статуе прилагался набор из трёх запасных шпаг. Интересно, что к настоящему времени все шпаги поломались.

С тех пор я ничего о Камнереченске не слышал. И счастливым образом о нём позабыл. Пока недавно вдруг не увидел такого же, как и у меня,