Личные песни об общей бездне - Виктор Станиславович Коваль

Гриша предупреждал, что все духовые рассчитаны на праворуких, потому что их вентили располагаются справа. А если талантливый трубач — левша? Я попробовал дотянуться до вентилей трубы левой рукой. Нет, так играть невозможно! «Счастливчик! — машинально подумал я. — Слава богу, что я праворукий».

Вернувшиеся из спортзала музыканты недоумевали: кто расстроил трубу Батяева, кто сдвинул звук у валторны Паршина, у трубы, у корнета Волобуева? Как в сказке. «Кто пил из моей чашки?»

Оказалось, что такое возможно: расстроить трубу, если на ней поиграл кто-то чужой. Для того чтобы её настроить вновь, нужно очень долго её раздувать, то есть играть по-своему, пока она не выправится. Занятное наблюдение со многих точек зрения.

— Кто чужой заходил в оркестр?

Дневальный сказал, что чужих в оркестре не было. Я считался своим — лира в петлицах.

На всякий случай оркестранты поснимали мундштуки с инструментов. Теперь эти мундштуки они носили при себе, чтобы их трубы никто не передувал, ибо в мундштуке — душа духового инструмента. Без мундштука инструмент — мёртв.

Как же, мёртв… Пробовал я и без мундштука — одним своим голосом. Нормально получалось.

А в другой раз дневальный сказал, что в оркестре никого не было, один только художник репетировал. Здесь я сам себя выдал: спросил у дневального, где они смычок для контрабаса прячут?

— А тебе он зачем?

— Репетировать!

С тех пор, если у кого из музыкантов звук шёл не тот, говорилось: «Художник репетировал».

Моим начальником среднего уровня служил старшина Рыбников Семён Яковлевич.

— Вы почему не прибили подковки? — спрашивает он у меня на утреннем осмотре.

Личный состав оркестра стоит на одной ноге лицом к зелёной стенке коридора. Другая, полусогнутая, висит в воздухе. Старшина проходит вдоль строя, останавливается. Мне:

— Вы почему не прибили ваши подковки?

— Виноват, товарищ старшина!

— Понятно, что виноват. Я вас о другом спрашиваю: вы почему не прибили ваши подковки?

— Прибил, но они отвалились!

— Так почему же вы их не прибили, если они отвалились?

— Не заметил, что отвалились!

— Вы этого не заметили, потому что не пожелали этого замечать! Или как? Отвечайте.

— Никак нет! Пожелал.

— Вы мне голову не морочьте. Пожелал — не пожелал. Хрен у редьки пожевал! Будете наказаны.

Потом, по команде старшины, музвзвод меняет ноги. Встаёт на задранную и задирает стоявшую. И снова:

— Вы почему не прибили ваши подковки?

А подковки у меня всё время отваливались, потому что мои подошвы и каблуки были неровными, изношенными. Надставленными, латаными и перелатаными. Такие уж мне выдали сапоги, ветхие и громоздкие. Я их волочил за собой, как арестантские гири.

— Другие будут хуже, — сказал старшина, — меньше на два размера, чем надо. В таких — меньших — и шагу ступить невозможно. В таких ноги стираются в кровь! Понял? Калеки армии не нужны. А в этих — больших — ещё ничего. Обмотаешь второй портянкой и газетами. Давай, иди. Выполняй!

А ведь по уставу именно он, мой родной старшина, и должен был выдать мне исправное обмундирование — новое и впору.

— Нет, ты нам не родной, — говорил старшина, — ходи так, как есть.

Но — подкованный!

Голосом старшины Рыбникова был баритон. Так было принято говорить у музыкантов:

— Какой у вас голос, товарищ ефрейтор, сержант?

Ответ:

— Мой голос баритон, валторна или малый барабан.

Официально, по службе, голосом старшины был серебряный баритон, который лежал на стеллаже в репетиционном зале. А не по службе — новенький золотой баритон. Старшина прятал его в своей старшинской каптёрке, в железном шкафу для оружия.

Запершись в своей каптерке, старшина проводил индивидуальные репетиции — на золотом, а на общие репетиции старшина выходил с серебряным. Музыканты сразу же заметили (по звучанию), что в оркестре имеется ещё один баритон — неучтённый, а потом и подглядели — золотой. Но свою осведомлённость скрывали от старшины — чтобы не оскорбить его тайны.

Наверное, крепко связав в уме свою сверхсрочную жизнь с казённым, серебряным баритоном, старшина всю жизнь мечтал о своём личном, золотом. Долго копил деньги, продал мотоцикл и кое-что из мебели и наконец приобрёл его. «С ним он башляет на левых концертах и жмурах», — сказал командир отделения старший сержант Панкин, мой начальник нижнего уровня, самый опасный, потому что — срочник, считай, что — сверстник.

Как-то Панкин велел мне доложиться по всей форме. Войти строевым шагом в Ленинскую комнату и доложиться. Что я и сделал, но — ошибочно: сказал, что я, рядовой такой-то, по его приказанию прибыл, а прибывают — поезда из Воркуты и Магадана.

— Кругом марш! Соображай, боец.

Соображаю: совсем недавно, на гражданке, в фильме «Живые и мёртвые» по Симонову промелькнул похожий эпизод. Казалось бы, я должен знать, как надо говорить в таких случаях.

Я доложился вторично:

— Товарищ старший сержант! Рядовой такой-то по вашему приказанию явился!

— Отставить! Является Христос — народу! И народ — источником власти!

Весь музвзвод хохочет. И старшина, и майор. Конечно, чтобы оценить эту шутку, надо знать кое-что из истории искусств и Конституции СССР.

Оба ответа неверные. Третьего нет. Ты в тупике. На самом деле один ответ — правильный, и образцовый боец должен произносить именно этот ответ, кто бы ни сбивал его с толка.

Гриша-тубист сказал, что так наверняка шутили ещё при Петре Первом, когда прибывали подводы и дилижансы, а являлись — черти и ангелы. Неувядаемая, вечно живая шутка. И посмеивался, потирая ладони. Так он посмеивался и без всякого повода.

— Чего смеёшься, Гриша? — спрашивали его.

— Радуюсь бытию.

В нашей части оркестрантов не любили, а над нами, прикомандированными, только подтрунивали: «Придурки!»

С уходом дирижёр-майора и макарон по домам власть отделённого удесятерялась. До того как эту власть свергли, Панкин был главным «дедом» не только у таких салаг и засранцев, как я, но и для прочих «старичков», самолюбивых и агрессивных, как бояре при Иване Грозном. Особенно — консерваторцев.

Во хмелю Панкин по-царски отменял возложенные им на оркестрантов повинности, а утром, с похмелья, наказывал за их неисполнение.

Прочие старички, тоже — самодуры, иначе как «самодуром» Панкина не называли. Реже — гундосым. За похмельный насморк. Увольнениями ведали майор и старшина, а самоволками — самодур — в зависимости от его, самодура, настроения. Особо заносчивых гордецов Панкин безжалостно закладывал начальству. Голосом самодура была труба. «Что наша жизнь? Труба! Какая? У меня — солирующая», — хвастался самодур.

Он-то мне и рассказал всё про золотой баритон, когда я по его внезапному приказу «Па-дъём, банный брот!» должен был колоть лёд на территории