Личные песни об общей бездне - Виктор Станиславович Коваль

class="p1">Сходил я и за посадки, и на территорию колхоза: пустое поле, возле пугала валялся фанерный щит с надписью: «Осторожно стреляют». Щит — сгодится. Пугало — сплошь тряпки, хотя основа — деревянный кол — тоже сойдёт. От малочисленных деревьев — толку никакого: все нижние ветки, годные для костра, уже обглоданы и обломаны.

Наша корова между тем далеко от нас не уходила. Стояла в хвойных посадках, не глядя в нашу сторону. Секретчик оправдывался:

— Сам медбрат сказал: «Рана-то — пустяковая, но вдруг — столбняк?»

— Или — бешенство, — сказал фотограф. Но коровье бешенство передаётся только через молоко. Или в случае укуса — через слюну.

— Молоток! — быстро сбегал.

Говорит, бабуля выручила.

— Вы уж извините, — сказал ей фотограф, — что я вас насчёт вина напрягаю, — не хлеб ведь.

А она:

— Так всё равно — кушать.

Хорошо сказала.

— Всё равно кушать: что хлеб, что вино. Да, это — тост.

— Ну что, разложились?

— Разложились! — в смысле «расположились» вместе с закуской и выпивкой — на лоне природы, под деревом.

Как говорили мы на гражданке: «На дворе — трава, на траве — завтрак Мане».

— Ну, вперёд! Что хлеб, что вино — хорошо кушать!

Хорошо… Секретчик сказал, что была графа «Социальное происхождение», а не «Социальное положение».

— Хотя, чёрт его знает, теперь не проверишь. Паспортов у нас нет, уничтожены. Только военные билеты.

Достали билеты, рассматриваем. Корова не уходит.

— А вот что я вам про лошадь расскажу, — сказал обходящий посты старшина Ткачук. Как и было обещано, мы ему налили. — А закурить?

— «Дымок».

Старшина поморщился.

— От твоих щедрот, — сказал он, закуривая, — мать твою едрит! Так вот: служил я срочную под Томском, в глухой точке. Кругом тайга зелёная, личного состава — шесть плюс лошадь — для перевозки тактического груза и воды. Связь с миром: заброшенная узкоколейка и рация. Аккумуляторы сели. Что делать? И вот тогда Шнёк нам и говорит, что он может на спор поиметь нашу лошадь. Ну что же, приварили мы нашу лошадь к рельсам всеми четырьмя копытами — точечной сваркой…

— Ты извини, старшина, — сказал секретчик, — но нам пора.

Пора определяться — в ветвях. Это — заключительная и самая желанная часть нашего оцепления. Называется: «откинуть лёгкий дрюшл». Дрюшлять — на жаргоне музвзвода — спать. Мы залезаем на дерево, пристёгиваем себя ремнями к веткам — сравниваемся с местностью, засыпаем.

Слышится: та-та-та! Это кто-то очередь из трёх патронов отсёк. И: та! — одиночным.

— Вот, достанется же кому-нибудь такая, — говорим мы сквозь дрёму про беленькую девушку, все — по-разному. И — с благодарностью — про бабулю.

Так вот: «Завтрак на траве». Валентин Васильевич говорил:

— Подражать надо Джорджоне, а не Мане. То есть — первоисточнику — Джорджоне, написавшему «Сельский концерт», а не его подражателю — Мане, который, вдохновившись «Концертом», написал «Завтрак на траве».

А потом мы уже сами шутили:

— Подражать надо Мане, а не Моне, который тоже написал свой «Завтрак на траве» — в подражание двум предыдущим.

Тут дело не в том, что кто-то из них прав-неправ, а в том, что так говорилось: «На дворе — трава, на траве — завтрак Мане-Моне».

И — не беда, если мы вдруг сигнал проспим. Ближний пост выручит, разбудит. А так, обычно — сами по сигналу «отбой» — как штык! Конечно, тут важно сразу не дёргаться, осмыслить себя как людей, которые долго пребывали в подвешенном состоянии. Резко переходить из него в прямоходящее — нельзя. Особо рассусоливать — тоже. Но осмыслить — необходимо: чтобы, например, при приземлении ногу не подвернуть. Или шею не сломать, прыгнув на твёрдые пятки.

Осмыслили, спрыгиваем — прямо на корову. Она под деревом лежала, как верный пёс у ног хозяина. Наверное, она от колхозного стада отбилась, а когда секретчик её ремнем огрел, подумала, что он — пастух и есть.

— Наш укушенный, — говорил фотограф про секретчика, — бешеной коровой. За глаза, разумеется.

В зимние оцепления секретчик не ходил. Но нас — ставил. Говорил: «Чтоб служба мёдом не казалась». Дед всё-таки. Однажды поставил он меня в караул — охранять склад боепитания. Дали мне роскошный тулуп — «пограничный», или сторожевой, длинный, до пят, с огромным мохнатым воротником и автомат — с примкнутым штык-ножом, но с пустым магазином. «Если что — действуй штыком или зови разводящего. Не нужна им лишняя стрельба».

Недавно поставили одного такого — непутёвого:

— Бди!

Тот бдит и видит, что кто-то по стеночке крадется.

— Стой, кто идёт?

— Да пошёл ты на… — отвечает нарушитель.

— Стой, стрелять буду!

Нарушитель:

— Да пошёл ты на…

Непутёвый стреляет в воздух. А нарушитель:

— Чего-чего?! Да паш…ш…шёл ты на…

Тут непутёвый и жахнул в нарушителя — наповал. Всё по уставу. Нарушителем оказался дед, служивший в одном взводе с непутёвым. Чёрт его, деда, дёрнул пойти в самоволку через простреливаемую зону. Хотя мы все через эту зону ходили. Она была самая безопасная: к складам примыкал забор, а за забором — Детский парк. Конечно, они узнали друг друга. Вот и послал дед непутёвого, а непутёвый — деда. Куда подальше. Дознаватели сказали, что случай этот — типичный, рядовой. С разными видами на убийство: при исполнении, с облегчающими или с «превышениями мер, необходимых при…».

О сторожевом тулупе я ещё на гражданке мечтал, пусть залатаном-перелатаном.

— Но на гражданке такой воняет невыделанной овчиной, скверно воняет, — сказал секретчик, — как рыба, вынутая из воды.

То есть вне своей среды его роскошество блекнет.

Дедовщина у нас была умеренная. И нравы — небешеные. Хотя, бывало, шутили грубовато: «А не разделать ли нам эту корову — на всё оцепление?»

— Дело было под Новый год. Ходил я помдежем по ротам, — рассказывал секретчик, — зашёл в автовзвод. А там — перегар стоит, хоть закусывай, все храпят — и это до отбоя! И — до Нового года! «Что за бардак?! На китайскую границу захотели?» — «А нас туда нельзя, — отвечает какая-то девка из-под одеяла, — мы начальство возим!»

Откуда такая взялась? Понятно: шофера контрабандой через КПП провезли. Или из Детского парка сама перелезла. Перегар — дело семейное, но посторонний в казармах — это ЧП. Так наглеть-борзеть нельзя! Пришлось доложить. Служба!

— Да пошёл ты по ротам! — так иногда говорили мы, лениво переругиваясь, чтобы лишний раз не материться. Вообще-то матерились тут все, но всех более яростно и безалаберно — салабоны. И то — только между собой. Деды в своём присутствии мат грубо пресекали. Не заслужил уставший человек, чтоб рядом с ним шпана сквернословила.

Я,