Личные песни об общей бездне - Виктор Станиславович Коваль

оркестра — среди ночи, в нарушение устава. Причём в положении стойки смирно. Руки работают ломом, а сам — навытяжку. Это приказ. Не самый, думаю, невыполнимый — потому что о дедах я наслушался много разного. Отработав, доложился. И опять — ошибочно. Потому что строевым шагом после отбоя по казарме никто не ходит.

Разговор происходил в старшинской каптёрке, где Панкин был полным хозяином: вальяжно курил, закусывал спирт кильками. Здесь однажды старшина публично изрезал мои неуставные гэдээровские кальсоны — на ветошь.

— Старшина тоже вертится, — сказал Панкин, — как и все мы — вертимся. — Потом отпёр железный ящик для оружия (как свой), достал оттуда золотой баритон, эуфониум. — Слушай, чувак, — волшебный звук! — Панкин дунул в него несколько раз — среди ночи особенно пронзительно.

А затем — полнозвучно и певуче.

«Прощание славянки» Агапкина, а затем фрагмент из марша Радецкого.

Я понял, что Панкину, рассоренному со всем взводом, просто не с кем поговорить. Это был действительно волшебный звук.

— Эуфониум, — объяснил Панкин, — это — прекрасно звучащий! Понял?

В ту же ночь прочие деды доложили дежурному по части, что их пьяный вдрызг командир сыграл на трубе «подъём!» — за два часа до подъёма. А это ЧП!

Дежурный по части рапортовал о происшествии генералу. Тот — уделал начальника политотдела полковника Молочкова — за развал моральной работы, полковник — уделал дирижёр-майора, а тот — самодура.

Но — не на полную катушку. Панкин — солирующая труба, а на носу — инспекторская проверка. Так что дали ему недолгую губу и разжаловали в ефрейторы. «Труба — губа» — так я хотел сказать Панкину, чтобы его приободрить, но вовремя прикусил язык.

Все доносители написали в рапорте, что была — труба. И самодур — тоже, в объяснительной: «Репетировал в каптёрке на трубе в неуставное время». Обе стороны, не сговариваясь: о баритоне — ни слова. Чтобы кто-нибудь ненароком не ляпнул: «На золотом». И тем самым не оскорбил тайну старшины Рыбникова.

Таковы мои догадки. И — ещё одна из них: оскорбление тайны всё-таки не прошло мимо старшины. Хотя бы оттого, что от мундштука золотого баритона разило килькой.

Наши старшины приходили в оркестр до подъёма. Ровно в семь зам старшины Рыбникова — старшина Сабитов всегда зычно орал: «Подъём, банный брот!» — «пел песенку», как он сам говорил — «про три „про“: про бздеться, про ссаться, про сраться!». Старшина Рыбников говорил те же слова, но без сердца, без напора. Умеренно. Это было чем-то вроде присловия к трудовому дню. Бодрая встряска!

Кроме меня в музвзводе служил ещё один прикомандированный срочник — фотограф — человек незаменимый для штабной и клубной работы, потому что был он ещё и баянистом.

Как фотограф он снимал текущую жизнь нашей части, например строевую подготовку, а я монтировал эти снимки на стендах, с красочным заголовком и шрифтовыми комментариями: «2-й слева в 1-м ряду не дотягивает кулак до середины груди, 15-й справа в 3-м ряду не поднимает носок до нужной высоты, 9-й, 17-й в 5-м ряду и 11-й, 8-й и 6-й в 7-м ряду смотрят в разные стороны».

В личное время бойцы сбегались к стенду, рассматривали друг друга, с хохотом узнавали. Был ещё один популярный стенд — «Они позорят часть» — про нарушителей дисциплины с их фотографиями.

Как баянист фотограф аккомпанировал певцам на вечерах художественной самодеятельности, вёл кружок баянистов и обучал нотной грамоте ребят с электрическими гитарами — самостругаными досками с самодельными звукосъёмниками. Патриотические песни и немного современной эстрады. Но называли его всё равно — фотографом.

С точки зрения духового музвзвода баян был голосом нештатным, чужим (какая глупость!).

— Но если ты — музыкант, то вот тебе колотушка — будешь стучать на строевой, — сказал фотографу музвзвод, накрепко прикрутив его к большому барабану и постылому музраспорядку.

Тут тоже, как и в моём случае, у фотографа возникали похожие конфликтные ситуации: политотдел требовал от фотографа снимки со строевой, а оркестр ставил его в строй с большим барабаном.

— Где снимки? — спрашивал политотдел.

Фотограф ссылался на приказ дирижёр-майора и получал за это наказание:

— Нехорошо сталкивать начальство лбами! И — не выполнять приказы политотдела!

Ты — в тупике. А какой выход из тупика? Упал — отжался. Рухнул с дуба — отжался! Взвод, вспышка слева — падаем вправо! Взвод, вспышка справа — падаем влево! Взвод, вспышка сверху — падаем вниз!

Чтобы не отдавать честь начальству, я прятал пилотку в кармане. По уставу боец обязан пройти мимо начальника только так: строевым шагом и в равнении на начальника, приложив правую ладонь к головному убору.

А у рядового — все были начальниками, включая ефрейтора. Их тут, на территории, — тьма. Многие требовали, чтобы я прошёл мимо них ещё раз — с отданием чести. Печатая шаг. Пройду, а там уже и другие требуют — из вредности или ради забавы.

Но и без головного убора ты эту честь тоже обязан отдавать — так же перейдя на строевой шаг, повернув голову в равнении на начальника, но — прижав руки вдоль тела, как по команде «Смирно!».

А если у тебя в одной руке лопата, а в другой — ведро, то никакой начальник к тебе придираться не станет. За исключением дирижёр-майора.

— Зачем тебе ведро? — спрашивает.

— Ведро с белилами — расписывать плац.

— А лопата?

— Счищать старую краску, если она бугристая.

Не верил мне дирижёр-майор. Очень уж ему хотелось уделать меня за неотдание чести. И за лопату с ведром — как за усугубляющие мою вину подробности, заведомо ложные.

Деды смеялись:

— Зачем ведро? Достаточно и лопаты. Потому что по уставу бойцу с оружием отдавать честь запрещается.

Музвзвод в оцепление не ходил. А мы, прикомандированные, — ходили. Что мы оцепляли?

Стрельбище, где наши товарищи целый день стреляли из автоматов Калашникова по фанерным мишеням, статичным и динамичным. Я там тоже стрелял — очередями и одиночными. Хорошо стрелял — на четвёрку, как нормальный стрелок, не выдающийся ни в ту, ни в другую сторону.

Первая сложность в стрельбе — аккуратно отсечь очередь в два или в три патрона. Подавив соблазн — жахнуть от пуза на весь магазин. Руку сводило судорогой на спусковом крючке. Уже не от соблазна, а от страха, что жахнешь. За это полагалось наказание. Автоматическое равнодушие — вот самое правильное самочувствие бойца. Благотворное. Разумеется, сразу вдолбить это понятие в голову невозможно. Оно приходит само, но — только через горький опыт. А другого не бывает.

Сладкий опыт не образует новых навыков, но эксплуатирует ранее приобретённые — через