Личные песни об общей бездне - Виктор Станиславович Коваль

оформителя), мне надо было двигаться дальше, но, провалившись в желанный художественный вуз, а затем и в два других таких же художественных, но нежеланных вуза, я решил прекратить становиться художником. Хватит!

Тогда-то меня и призвали в армию, на срочную службу — служить художником. Галерея героев, этапы большого пути, атомный гриб — всё это хозяйство требовало от меня постоянного за ним ухода и его приумножения, всегда срочного.

Приказ: «Срочно придать ленинским комнатам соответствующий вид в связи с кончиной министра обороны Малиновского Родиона Яковлевича» и — следующий приказ — «…вступлением на эту должность Гречко Андрея Антоновича».

Здесь мне пришлось обучаться у более опытных бойцов, знающих, какие для этого нужны рейки, как выпиливать из пенопласта буквы и как выстраивать иконостас с фотографиями самых главных военных начальников.

Помню, как мы, едучи в общественном транспорте, отвечали особо непонятливым кондукторам: «Малиновский, (а потом — Гречко) — заплатит!»

Хорошо запоминались также и их главные заместители: Якубовский, Павловский — как рифмующиеся — и отдельно от всех отстоящий Епишев — как сын Епишкиной матери.

Епишев служил начальником ГлавПУРа — Политуправления СА и ВМФ СССР. Этот ГлавПУР не входил в ведение Министерства обороны, но был подотчётен только ЦК КПСС. Наш генерал, например, не мог уволить начальника политотдела, потому что тот подчинялся Епишеву, читай — ЦК КПСС. Получалось так, что генерал не был единоличным хозяином в своей части, но против линии партии не попрёшь. Да никто против неё и не пёр. Но на всякий случай (бонапартизма и волюнтаризма) у партии был свой собственный орган контроля, а во всех армейских подразделениях — свой отдел, политический. Орган военной совести.

Начальником нашего политотдела служил полковник Молочков. «Атас! Полковник Молочков бросает взгляд поверх очков!» Была у него такая привычка — уничтожать собеседника взглядом исподлобья, набычившись.

Немногие бойцы срочной службы удостаивались такого взгляда — лично на него направленного. Я, по роду моей службы, — удостаивался. Хотя и пытался, по возможности, соответствовать армейской мудрости: «Увидел начальника — сравняйся с местностью!»

Армейская мудрость учила также не появляться на территории части без лопаты в одной руке и без ведра — в другой. Мол, уже при деле! Иду, приказом озабочен. Ибо: не озаботишься сам — тебя озаботят другие.

Была у полковника и другая привычка — носить очки на лбу. «Атас, полковник Сволочков бросает взгляд из-под очков!»

Кроме оформительской работы по роду службы мне пришлось заниматься также и станковой живописью, в том числе исторической, батальной и жанровой — в количестве шести штук. Лучшая из них — копия картины Лактионова «Письмо с фронта». Не думал я, что мне, антагонисту Лактионова, придётся копировать его, как великого мастера. «Здесь военная тема решена в лирическом ключе, — сказал полковник Молочков, — будет висеть в клубном фойе».

Сначала оригинал, изъятый из журнала «Огонёк», я попробовал увеличить через эпидиаскоп, но потом перешёл на дедовский метод — по клеточкам.

Работал я через силу, на волевом автопилоте: «В цвете будь проще: делай потемнее в тени, побелее в свете. Вот и весь колорит! Одна телесность — в свете — чуть желтоватая, другая — в тени — розовая. Всё — с рефлексами, разумеется».

Так я и писал — автоматически и бездушно, — пока не остановился у синей с округлым куполом кепки мальчика, читающего письмо, — вдруг эта кепка резко бросилась мне в глаза — похожая на горящую лампу синего света. Эту лампу я заметил только сейчас, взявшись вплотную за написание кепки, — и сразу же почувствовал что-то вроде просветления, изменившего мой взгляд на картину.

Нет, картиной я не восхитился, но вдруг проникся: и всеми её говорящими деталями, вплоть до обгоревшей спички на полу, и своеобразным обаянием её щербатого солдата, который то ли щурился в солнечном свете от дыма своей папироски, то ли — улыбался. Эта улыбка показалась мне знакомой.

А твёрдо вставшая на порог стопа в стоптанной тапке! Обнимающая порожек, как варежка! А другая стопа — на опорной ноге — ещё более твёрдо вставшая — в стоптанной же тапке! — на проваливающуюся половицу!

А их пятки! Сколько насмешливых слов было сказано нами по поводу этих голых пяток, вылизанных кистью художника ради иллюзорного правдоподобия! Дескать, у Рембрандта — вот это пятки! Или у микеланджеловских сивилл. А тут — ну какое нам дело, что у тётки в серой юбке имеются на ногах мозоли и пяточные шпоры? А прогнивший, в широких щелях деревянный пол! «Зачем нам рассматривать эти мрачные, похожие на могильные доски, написанные с той же тщательностью, что и человеческие лица?» — спрашивали ответственные глупцы из Академии художеств. Да, были у Лактионова антагонисты и в своей среде — ретроградной, косной. Как и у Пикассо — в своей среде — авангардной. Поклонники Руо или Сутина обзывали его «головным эстетом». Был ещё один эстет — «спинно-мозговой». Кто? Сальвадор Дали.

«У Лактионова кепка не решена в цвете, но — покрашена для разнообразия ультрамарином. Потому что вся его картина — раскрашенная фотография и есть». Так мы думали раньше, но теперь я сообразил, что эта кепка играет роль сверхактивного пятна — сигнального. Может быть, и — раздражающего, как синяя лампа — на фоне ярко освещённого дворика! — но привлекающего внимание зрителя к смысловому центру картины — письму. Ну чем не особенность колорита?

Впрочем, колорит тут действительно был скорее второстепенным персонажем, а главными героями являлись: солнечный свет, наблюдаемый нами из тёмной (сырой?) комнаты, и фигуры, стоящие в усложнённых позах на выходе к свету — у дверного проёма.

Фигуры опирались: на дверной косяк, стену и перила крыльца — подбоченясь и с некоторой вычурностью — демонстрируя победу мастера над трудностями изображения человека в разных поворотах и ракурсах (как у Микеланджело Буонарроти в «Страшном суде»).

Эти трудности, вслед за Лактионовым, должен был преодолеть и я. Преодолевая, заметил, что девушка в светло-зелёной кофте и красной нарукавной повязке «Дежурный ПВО» стоит на укороченной правой ноге, которая должна быть длиннее — естественно, такой же, как её подогнутая левая нога. У Лактионова этот недостаток незаметен.

У девочки с косичками в белой с вышивками, расшитой красным узором рубашке согнутая левая нога кажется длиннее, чем должна быть. Но если она разогнется — это «кажется» станет очевидностью. Мысленно я несколько раз разгибал эту ватную у щиколотки ногу, уточняя её общую длину и сравнивая её с длиной правой ноги — уже с помощью измерителя. Получался излишек — у Лактионова незаметный.

Возможно ли исправить эти неудобные места на моей копии — не нарушая сходства с оригиналом?

— Хватит! Достаточно, —