Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга I - Константин Маркович Азадовский

завязывается переписка, продолжавшаяся до смерти чешского ученого[135]. Заинтересовавшись «Верхнеленскими сказками», Поливка публикует их оставшуюся (третью) часть в редактируемом им пражском журнале «Národopisný vĕstník českoslovanský»[136].

С кем, кроме Поливки, общался М. К. в сентябре 1925 г.? Вероятно, с Вальтером Андерсоном (1885–1962; Киль), казанским фольклористом и этнологом, преподававшим с 1920 по 1939 г. в Тартуском университете. Благодаря Андерсону М. К. вступает в переписку с Каарле Кроном (1863–1933), крупнейшим финским ученым, создателем «финской школы» в фольклористике и, проявив интерес к «Верхнеленским сказкам», именно К. Крон предлагает издать их в серии «Folklore Fellow Communications»[137].

В те же дни состоялась встреча М. К. с украинским ученым А. И. Белецким, способствовавшим его заочному (впоследствии очному, многолетнему и весьма близкому) знакомству с М. П. Алексеевым, который трудился тогда в Одессе[138]. Поводом для первого письма М. К. к Алексееву (от 12 сентября 1925 г. из Ленинграда) была французская книга о Жераре де Нервале. Завязавшаяся между учеными переписка привела со временем к радикальным переменам в жизни Алексеева. Получив через М. К. официальное приглашение перейти на работу в ИРГОСУН, Михаил Павлович ответил 2 ноября 1926 г.:

Меня давно тянет на Север; хотя я никогда не был в Сибири, но давно ее люблю и охотно променял бы «южную Пальмиру» на «северные Афины». Жизнь в Одессе становится решительно невозможной. Необходимо думать о бегстве отсюда. Необходимость в совершенстве владеть новым государственным языком (украинским), суровое преследование русофильских тенденций, разгорающаяся национальная вражда – важнейшие причины. Ко всему примешивается личная неустроенность, обилие дешевых служб – на которые попусту уходят силы, и многое другое. Я все мечтал о переезде в Ленинград, но в настоящий момент это вряд ли осуществимо.

Основательно взвесив все за и против, я решился на то, чтобы передать свою судьбу в Ваши руки. Ваши предложения весьма заманчивы, а возможность работать поблизости с Вами, в одном общем культурном деле, еще увеличивает их цену. Правда, при благоприятном исходе дела многое придется ликвидировать путем жестоким и трудным. Я очень врос в одесскую почву и вообще обладаю этим свойством – привыкать к месту и окружающему. Отъезд мой для меня подобен будет серьезнейшей хирургической операции… Но что же делать? Отъезд из Одессы для меня необходим и принципиально решен[139].

Завершив свои дела в Одессе, Алексеев в конце концов переезжает в Иркутск[140]. 15 декабря 1926 г. он читает в Иркутском университете вступительную лекцию «Проблема художественного перевода». Избранный доцентом, а через год профессором по кафедре всеобщей литературы и вступивший в члены ВСОРГО, он проведет в Иркутске пять с лишним лет.

Вероятно, тогда же, осенью 1925 г., состоялось еще одно судьбоносное для М. К. знакомство – с В. М. Жирмунским. Об этом свидетельствуют автографы на книгах «Ленские причитания» и «Сказки Верхнеленского края», подаренных «глубокоуважаемому Виктору Максимовичу» соответственно 1 и 2 ноября 1925 г.[141]

Глава XV. «Сибирь и декабристы»

Весной 1924 г. – в преддверие столетнего юбилея со дня восстания декабристов – в Иркутске при местном губисполкоме создается комиссия по организации юбилея; ее возглавил местный краевед М. Е. Золотарев (1891–?), в то время заведующий Иркутским губотделом народного образования, секретарем же был назначен Б. Г. Кубалов. Конечно, Восточная Сибирь, и в особенности Иркутск, не могли остаться в стороне от предстоящего юбилейного события: большинство декабристов отбывали здесь каторгу, жили на поселении, и многие из них внесли свой весомый вклад в научное и культурное освоение края. М. К. не без гордости писал, подчеркивая декабристский фон Иркутска:

Иркутск более, чем какой-нибудь другой из сибирских городов, – подпал под культурное влияние декабристов и более, чем какой-либо другой город, сумел это влияние воспринять и сохранить следы его. В Иркутске жили Волконские и Трубецкие <…> В Иркутске еще цел домик Волконских; в кабинете русской истории при Университете хранится серия книг, принадлежавших Лунину[1]; в местном Музее Революции – ряд работ Ник<олая> Бестужева, снимки с мест поселения и т. д.[2]

Изучая «места памяти» Иркутской губернии, связанные с декабристами, М. К., напомним, совершил летом 1924 г. поездку в село Олонки, где жил и был похоронен В. Ф. Раевский. Эта поездка, предпринятая по решению совета ВСОРГО, была стимулирована, вероятно, рассказами студента Ф. А. Кудрявцева, уроженца села Олонки, о местных жителях, лично знавших Раевского[3].

Декабристская тема звучала и на Первом Восточно-Сибирском краеведческом съезде (выступление Кубалова и др.).

В преддверии юбилея декабристского восстания перед сибирскими этнографами и краеведами возникают вопросы, требующие обсуждения, – их кратко сформулировал М. К. в своей первой статье, посвященной Николаю Бестужеву и восходящей к докладу, прочитанному им 21 декабря 1924 г. в Музее народоведения на общем собрании ВСОРГО: «…какова их <декабристов> роль в деле научного познания нашего края? Что сделали они в этой области? Каковы результаты их деятельности?»[4] Опубликованная в сдвоенном выпуске «Сибирской живой старины» (вып. 3–4), статья М. К. «Николай Бестужев – этнограф» представляла собой попытку ответить на поставленные вопросы. Краеведение соединилось с историей, этнография – с декабристской темой. Декабрист, «революционер, ученый и друг бурятского народа»[5], сыгравший столь значительную роль в культурном просвещении восточносибирской окраины, Н. Бестужев предстает в публикации М. К. как замечательный русский этнограф, сопоставимый с Н. Н. Миклухо-Маклаем и Г. Н. Потаниным. Это был новый взгляд на Николая Бестужева. Анализируя его забытый этнографический очерк «Гусиное озеро» (1855)[6] и публикуя в приложении три сибирские сказки, записанные сосланным декабристом, М. К. особо подчеркивает столь близкий ему «личностный» аспект: «…все это, – пишет он о работе Николая Бестужева, – пронизано тем сочувственным, человеческим отношением к описываемой народности, которое только и характеризует подлинного этнографа»[7].

К числу декабристских «начинаний» М. К. в 1924–1925 гг. относятся прежде всего обработанные им материалы Читинского музея и возникшая на их основании публикация писем Д. И. Завалишина. Судьба этой работы имеет свою – долгую и драматическую – историю. Окончательно завершенная к 1925 г., она была предназначена для декабристского сборника, подготовленного в Чите А. В. Харчевниковым, однако публикация не состоялась[8]. Вместо нее в этом сборнике помещена трехстраничная заметка М. К. о бестужевских автографах в фондах Читинского музея[9]. Фрагмент работы о Завалишине (предисловие к его письмам) появится спустя много лет после смерти ученого[10]. Копии же «Писем Д. И. Завалишина из каземата», некогда выполненные в Чите М. К. и Надеждой Павловной, доныне