Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Странное было утро. Тихое-тихое. Вокруг – ни души. Окраины города казались вымершими. Она села в полупустой трамвай, надеясь быстро добраться до Невского, а там – рукой подать до Воспитательного дома на Мойке… Но чем дальше шел трамвай, тем многолюднее становилось на улицах. Люди шли и шли, группами и поодиночке, шли, засунув руки в карманы, нахлобучив шапки, ежась от раннего утреннего морозца, шли сосредоточенно, молча, словно твердо зная, куда и зачем они идут. Трамвай тоже постепенно наполнялся народом. Подъезжая к Неве, Сашенька увидела совсем поразившую ее картину: у моста стояли полицейские заграждения, никого не пропуская, а сотни людей толпами переходили Неву по льду…

– Куда это они все? – невольно вопросила Сашенька своего соседа, по виду – пожилого рабочего.

– На митинг, доченька. Хлеба нет, сама знаешь. Продали нас немцу ни за понюшку табаку.

– Кто продал?.. – недоуменно произнесла Сашенька.

– Царица наша немка да благоверный муженек ее. Власть надо брать в свои руки – вот я что скажу, пока все не передохли.

– Возьмем, отец, не беспокойся, – раздался рядом уверенный мужской голос. Сашенька подняла глаза и увидела молодого, лет тридцати, плечистого рабочего со сжатыми твердыми губами. – И ты, молодая мать, не сомневайся за счастливую судьбу своего ребеночка, увидит он светлую жизнь. Скинем царя – тогда и заживем.

Почему-то от этих слов ей стало страшно, она невольно поежилась и сильнее прижала ребенка к груди. Вдруг трамвай резко затормозил; перед кабиной вожатого выросли люди, властно повелевая стать. Отворились двери, кто-то истошно закричал: «Все вылазь!..» – и, врываясь в вагон, выталкивали обескураженных пассажиров. Зазвенели разбитые стекла. Завизжали бабы. Ошалелый кондуктор засвистал полицейского, но в те дни полицейские уже не были хозяевами города. Последние перепуганные пассажиры еще не успели покинуть вагон, как трамвай начали дружно раскачивать, пока не повалили набок.

Тут же на поверженный его бок взгромоздился оратор, и затрещали пулеметной очередью беспощадные рубленые слова:

– Мы требуем хлеба – нам отвечают свинцом! Грабят народ в тылу и гробят на фронте!

– О-о-о!.. – ответила сочувствием толпа.

– Кто виноват? Царская власть и буржуазия!

– У-у-у!.. – застонала улица.

– Это они обрекают на голод наших детей, матерей и жен! На войне наживаются!

– А-а-а!..

– Ради военных барышей и захвата Константинополя шлют на бойню народ! Нет конца их жадности и зверству! Все под красные знамена! Долой царскую монархию! Да здравствует братство народов всего мира!..

– Ура-а-а! – загромыхало в ответ.

Сердце Сашеньки дрожало как осиновый лист. Больше всего ее страшило, что вот сейчас ее маленький сынок проснется и начнет плакать. Но младенец спал крепко и никак не реагировал на происходящее.

Возбужденная речами оратора толпа двинулась вперед. Словно в воронку, Сашеньку засосало внутрь и потащило ее в общем потоке по уличному руслу дальше, на Знаменскую. Там бушевало людское море. Полицейские сбивались с ног, пытаясь сдержать напирающую толпу и уговаривая разойтись, но что могли сделать безоружные стражи порядка (им запретили применять оружие!) против уже не помнивших себя от распаленного гнева и жажды немедленного отмщения десятков тысяч людей?

Казачья сотня, тут же гарцевавшая на холеных сытых лошадях, могла бы помочь, но такие же сытые и холеные, как и их кони, молодцы только покручивали усы и кланялись, улыбаясь, публике, свешивались с коней, наклонялись к заигрывавшим с ними женщинам и оставались абсолютно безразличными к развернувшейся драматической картине на площади.

Полицейский пристав попытался выхватить у манифестанта красный флаг. И тут случилось невероятное. Находившийся рядом казак, изловчившись, от сердца рубанул пристава шашкой по голове, снеся напрочь половину черепа. Зашатавшись, несчастный рухнул наземь, заливая вокруг себя снег алой кровью.

Толпа ахнула и взревела от восторга.

– Ура казакам! – загремело в ушах. – Качать его!

И – одновременно:

– Бей полицию, ребята!..

Эти два разрешающих кровь призыва еще больше взвинтили настроение толпы. Казака, зарубившего полицейского офицера, подняли и понесли как знамя десятки крепких мужских, мускулистых рук, из толпы раздались прицельные выстрелы по полицейским, кто-то метнул гранату… Толпа отхлынула. На месте взрыва остались лежать растерзанные трупы погибших.

Кто-то кричал в ужасе:

– Солдаты!..

Со стороны Невского проспекта медленно двигались недавно призванные серые запасные шинели…

16

В Ставке государя встретили косыми взглядами и с явным холодком, за спиной шептались:

– И чего приехал? Сидел бы в Петрограде. Без него спокойнее…

– Говорят, что-то там назревает…

– Я знаю из достоверных источников, готовится бунт…

– А он… нет-нет, вы только на него посмотрите, как ни в чем не бывало, ни о чем не беспокоится… В шашки играет!..

– Ну что можно сделать с этим ребенком? – снисходительно объяснял своим офицерам генерал-адъютант Алексеев. – Пляшет над пропастью и – спокоен. Государством же правит безумная женщина, а около нее клубок грязных червей. Все эти распутины, штюрмеры, вырубовы, питиримы и прочая, и прочая…

– И чего тянет? Ну дал бы им ответственное министерство, черт с ними… Сколько уже ему говорили, умоляли… Теперь дождется…

– Да и слава Богу. Скорей бы уж… что-нибудь. Пусть бы и Михаил! Чем не конституционный монарх? Надоела эта волынка.

– Почему ж Михаил? Есть законный наследник…

– Ну да. А при нем регент Михаил.

– А ее?..

– В Англию, в Ливадию, в монастырь… Да не все ли равно, господа?

* * *

Двадцать четвертое февраля. «Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разбили Филиппова, и против них вызывали казаков. Все это я узнала неофициально. Аликс».

Двадцать пятое февраля. «Стачки и беспорядки в городе более чем вызывающи… Не могу понять, почему не вводят карточной системы и почему не милитаризуют все фабрики, – тогда не будет беспорядков. Не надо стрельбы, нужно только поддерживать порядок… Аликс».

* * *

Двадцать пятое февраля. «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай».

Главный начальник Петроградского военного округа генерал Хабалов растерянно вертел в дрожащих руках царскую телеграмму.

– Как?.. Нет, господа, как это он себе представляет? Что значит – прекратить завтра же? Стрелять, что ли, в народ? А если казаки откажутся стрелять? Хорошо ему в Ставке сидеть и слать грозные телеграммы… Видите ли, ваше высокопревосходительство, – жалобно обратился он к военному министру, – ведь я уже им разъяснял: отпуск муки в пекарнях в том же объеме… Недостатка не должно быть. Он оттого, понимаете ли, что покупают впрок, на сухари. Ржаная мука есть, и подвоз идет непрерывно. Нет, все равно: дайте хлеба! Ну, дали хлеба,