Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

и кончено, чего ж дальше-то бунтовать?.. А теперь, видите ли, на флагах – «Долой самодержавие!». Какой уж тут хлеб успокоит!.. – И чуть не плача: – Стало быть, царь велел – стрелять надо. Нет, я убит. Положительно убит…

Военный министр Беляев вполне входил в отчаянное положение несчастного Хабалова.

– И, знаете, ведь что самое ужасное, – сочувственно кивал он генералу. – Ужасное впечатление произведет на наших союзников, когда разойдется толпа и на улицах будут трупы…

Генерал схватился за голову.

– Трупы?.. Ай-я-яй!.. А ведь будут, Михаил Алексеевич, будут!.. Что же делать? Что делать?.. И для чего же это государь, как нарочно, теперь уехал!..

Военный министр пожал плечами:

– Начальник штаба вызвал. Уж не знаю, зачем так срочно. На фронте затишье, новостей нет…

* * *

Из тайного дневника Тараса Петровича:

«23 февраля. Началось! Началось!.. Записывать некогда, пишу кратко (для истории!), после, как все кончится, приведу в порядок и записи, и мысли. Сразу после отъезда Н [иколая] на другой день встали текстильщицы (забастовка приурочена к женскому празднику 23 февраля). Делегатки отправились по другим заводам и вовлекли в забастовку 30 тысяч, к вечеру бастовавших было уже 90 тысяч! „Дайте хлеба!“ Между тем сорвана работа завода „Айваз“, где и выпекался для них хлеб. Снимали рабочих, останавливали трамваи, били стекла. Демонстрации на Литейном и Суворовском, на Невском близ Знаменской и Казанской пл.

Первые жертвы среди полицейских. Во второй половине дня удар на военные заводы: Патронный, снарядный цех, Орудийный, „По воздухоплаванию“.

24 февраля. Сегодня выступал К [еренский]. Взорвалась бомба. Призывал к свержению г [осударя] и даже его ф [изическому] устранению! Бастовало уже 170 тысяч! Несчастный Х [абалов] расклеивает бумажки, что ржаная мука есть, но это глас вопиющего; ему никто не верит, а бумажки срывает ветер. Впрочем, тут дело вовсе не в хлебе!.. Движение трамваев прекратилось. По городу бродят толпы народа, полиция оружие по-прежнему не применяет. У памятника Ал. III: „Да здравствует республика, долой войну, долой полицию!“ И даже „Долой царя!“. Что не удивительно, республика именно это и предполагает!

25 февраля. Для нас с К [еренским] наступили великие дни. К. дни напролет носится по городу, произносит речи, встречается с рабочими, не различая дня и ночи, не спит, не ест. (Я, конечно, и ем, и сплю, зато едва за ним поспеваю.) Бастуют уже 240 тысяч! Беспорядки носят угрожающий характер. Рабочие с красными флагами бросали в полицию ручные гранаты и бутылки, войскам пришлось стрелять. Только что узнал от Т [ерещенко]: на днях 40 высших членов финансового и промышленного мира приняли участие в собрании с представителями самых больших заграничных банков. Постановили: в случае нового займа деньги нынешнему составу правительства (т. е. Николаю) НЕ ДАВАТЬ! А только народу, т. е. будущему правительству народного доверия! (Ай да банкиры! Ай да молодцы!) Вот так! Говорят, в толпе много переодетых агентов (немецких, английских, а также плохо говорящих по-русски евреев).

К ночи полиция арестовала около сотни революционеров. Городская дума потребовала арестованных отпустить. Полиция испугалась и – всех отпустили.

26 февраля. Как и следовало ожидать, царь распустил думу. Всеобщее возмущение. Совет старейшин постановил: не расходиться и всем оставаться на своих местах.

К [еренский] – гений!

27 февраля. В столице анархия. Войска вышли из повиновения и перешли на сторону народа. Родзянко шлет телеграммы в Ставку и главнокомандующим фронтами с требованием (коленопреклоненным!) к государю немедленно дать ответственное министерство ради спасения Родины и династии (!) К [еренский], как и ожидалось, произнес разгромную речь в думе против царя и монархии! „Чтобы предотвратить катастрофу, необходимо устранить самого царя, не останавливаясь, если не будет другого выхода, перед террористическими насильственными действиями!“ Александр Федорович – это… это поистине Робеспьер нашего времени! Благодарная Россия поставит ему памятник! После всего…»

18

– Ваше превосходительство… вы нездоровы?

Генерал Алексеев хмуро посмотрел на полковника Мордвинова и слабым голосом произнес:

– Когда вся страна больна, трудно оставаться здоровым. – И, помолчав, добавил: – Теперь остается только одно: государь повелел собрать порядочный отряд где-нибудь примерно около Царского и наступать на бунтующий Петроград…

– Но… как скоро это возможно, по-вашему?..

– Вы же понимаете, нужно время… не менее пяти-шести дней…

– Как, ваше превосходительство? Да отчего же пять-шесть дней? Ставка генерала Рузского в Пскове… Оттуда можно за одни сутки…

– Пока все части смогут собраться… – уныло твердил Алексеев, не обращая внимания на реплику Мордвинова. – А без этого малыми силами… куда уж… ведь в Петрограде теперь бунт… почище девятьсот пятого года будет… ничего не стоит и предпринимать… Да и вообще… – Алексеев махнул рукой.

В дверь постучали. Вошел Воейков.

– Я вас не задерживаю, полковник, – сказал Михаил Васильевич.

Мордвинов, щелкнув каблуками, вышел.

– Ваше превосходительство, имею честь доложить, государь император принял безотлагательное решение ехать сегодня же в Петроград. Все необходимые распоряжения я уже сделал, через несколько часов поезд может идти в Царское Село.

Алексеев помолчал.

– Вот не слушаются, а потом… – задребезжал он по-стариковски, не глядя на Воейкова. Его лицо вдруг приняло хитрое выражение, и с ехидной улыбкой слащавым голосом он произнес: – Интересно… а как же он поедет? Разве впереди поезда будет следовать целый батальон, чтобы очищать путь?

– То есть как?! – ошеломленно проговорил Воейков. – Если вы считаете опасным ехать, ваш прямой долг мне об этом заявить.

– Заявить… Что я могу вам, милостивый государь, заявить?.. В Петрограде, черт побери, бунт! Мало ли что… А я к тому, генерал, что никому ничего не известно, это я только так…

– Но… позвольте… После того, чтó я от вас только что услышал, вы должны мне прямо и определенно сказать, считаете ли вы опасным государю ехать или нет?

– Экий вы… Отчего же… Пускай едет… ничего…

– Однако я теперь считаю своим долгом довести до сведения государя ваши слова. Извольте сами объясниться с государем.

Алексеев вздохнул.

– Я ведь это только потому вам говорю, Владимир Николаевич, что считаю, лучше государю оставаться сейчас в Ставке. Но раз государь решил ехать… что ж, его воля, пускай…

19

Тук-тук… стук-стук… – отстукивают колеса царского поезда.

Тук-тук… стук-стук… – покачиваются голубые вагоны.

А за окном – тьма и белая метель, редкие огоньки станций…

Тук-тук… стук-стук… – то ли колеса стучат, то ли минуты отсчитывает время, то ли сердце у государя бьется-болит.

Тук-тук… стук-стук… Нет сна… Завтра он наконец в Царском… Отвратительно быть так далеко и получать отрывочные сведения… не знать, что с Аликс… с больными детьми… Что в Петрограде… Вчера решили с генералом Ивановым усилить войска, снятые с фронтов, для усмирения бунтующего Петрограда… Какой позор!.. И это