Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

ногами, не мешайте нам пожинать плоды близкой победы, разумеется, «ценой дорогих уступок»… то есть вашего свержения, а мы лишь «верноподданнически и коленопреклоненно» просим… И подписи: генерал-адъютант Алексеев, командующий Северо-Западным фронтом генерал-лейтенант Рузский, генерал-адъютант Брусилов, генерал Сахаров, генерал Эверт…

И из потрясенной глубины сердца: что же, «…раз войска этого хотят… Я не хочу никому мешать…»

«Нет той жертвы…»

Сколько раз выговаривали губы эти страшные, святые слова, и вот оно подступило – время жертвоприношения.

Еще колебался: вот так, сразу? Не кончив войны?.. Да ведь с ним – говорят его генералы (и дядя Николаша заодно! и Кирилл!) – и кончить ее теперь нельзя. Ради победоносного окончания и требуют: уйди! Не мешай нам вести российский паровоз навстречу светлому будущему.

(О, это светлое-пресветлое будущее, вымостившее дорогу для России во ад! Сколько крови и плоти пожрал сей мираж – Ваал двадцатого века!)

Что же, раз все этого хотят… нет той жертвы… обрывается сердце… летит, словно с высокой кручи в пропасть…

(Как это у Милюкова? Поменять шофера в момент несущегося в пропасть автомобиля?)

России предлагают поменять шофера…

Не предлагают. Выдергивают руль.

Царский поезд на запасном пути.

Его телеграммы не отправляют.

Его распоряжения не исполняют.

Войска, посланные для подавления мятежа в Петроград, его именем отзывают обратно.

Уже арест? Еще не…

Еще он нужен. Чтобы отшлепать на пишущей машинке Алексееву в штаб: от-ре-ка-юсь.

Его уже нет. И все предрешено. В ночь на второе марта его любимый генерал уже кропает втайне со своими подручными черновик манифеста об отречении, как будто у царя уже не оставалось никакого шанса…

И лихорадочно спешили распорядиться Российским Хозяином и самим хозяйством временные лжеправители, уже теснимые со всех сторон с каждым днем все более набирающим силу рабоче-солдатским Совдепом.

Его нет. Он уже никто. И кто же вместо?..

– Кого же вы предполагаете поставить во главе правительства?

– Князя Львова, – неверным, глухим голосом отвечал делегированный для отреченья самозваным Временным правительством новоиспеченный военный министр Александр Иванович Гучков.

– Ах, Львов… – с непередаваемо иронично-усталой интонацией… – царь.

Ах, как мстительно хотелось покуражиться над ненавистным царем в звездный свой час Гучкову! А торжества не выходило. Дрожали руки, дергалось веко, волновался, потел, не смел взглянуть в глаза. Да что за проклятье! Вот сейчас бы и взять реванш. За все проглоченные униженья. За то, что не пожелал призвать во власть его, умнейшего и образованнейшего патриота, да, да, истинного патриота России, в отличие от… Вон как выходит у Рузского! Петушится генерал, рвет и мечет, молнии так и блещут из-под очков, и никакой гучковской почтительности к монарху: хам и хам. Чуть за рукав государя не дергает:

– Подпишите! Вам говорят! Что вы медлите! Разве вы не видите, что вам ничего другого не остается! Да подпишите же! Или я не отвечаю за вашу жизнь!..

Кротко смотрят глаза царя на беснующегося генерала.

«Моя жизнь… моя жизнь, Николай Владимирович, не в твоей руке, – в руце Божией…»

«Ты не имел бы надо мной никакой власти, если бы не дано тебе было свыше…»

И словно прорвалась плотина. Хлынула неостановимым потоком кровь.

«Нет той жертвы, которой бы я не принес для спасения нашей матушки-России!..»

Ведь на то он и родился, царь-мученик! Для отступившего от Бога народа…

Избежать смуты… Не дать восторжествовать врагу… Кончить войну победой…

«В дни великой борьбы с внешним врагом… сочли мы долгом совести… облегчить народу нашему единение… Для скорейшего достижения победы… признали мы за благо отречься от престола Российского…»

Радостно выхватили бумажку и полетели ликующие телеграммы.

Свершилось!

И – можно гордиться – не придушили, как Петра Третьего, не проломили голову, как Павлу, не оторвали ноги бомбой, как Освободителю, – все обошлось (вздохнули с облегчением) цивилизованно и бескровно.

Александр Иванович Гучков, ура!

Да здравствует Михаил?..

Ну, с Михаилом и разговор короткий. Не надо нам и Михаила. Совдеп не велит.

Совдеп?..

Английский премьер-министр Ллойд Джордж, узнав об отречении царя: «Одна из целей войны для Англии наконец достигнута».

Телеграмма американского посла в России Фрэнсиса – госсекретарю США (секретно). Девятнадцатое марта тысяча девятьсот семнадцатого года: «Порядок сохраняется по-прежнему. Приняты все меры, чтобы как не допустить никаких претензий на трон со стороны великого князя Михаила, представляющего прямое наследование после отречения царя и царевича, так и сделать тщетной всякую попытку сохранить имперскую преемственность вплоть до „people act“ (физическое устранение любого потенциального претендента на русский трон).

Вот и отлично. И сами управимся. Без царя.

А полковник Романов еще едет в Ставку проститься с войсками. (Есть ли еще сердце в груди?)

И Алексеев, как ни в чем не бывало, встречает царя и руку подает.

(Вся слава победителя Германии – теперь его? Суворов, Кутузов, а следом за ними и он, солдатский сын Алексеев! Лестно.)

– Ваше Величество…

(«Друг! Зачем ты пришел?..»)

Выстроились во фронт гвардейские части.

В последний раз обходит строй бывший царь-государь полковник Романов. И душит рыдание старых солдат. (За что? Почему? Как так?!)

Из глаз царевых градом соленая вода. И, закрыв лицо, скорым шагом – в вагон. Никто да не увидит царских слез!

И письмо – прощальное слово к армии:

«В последний раз я обращаюсь к вам, горячо любимые войска…»

О, как сердце стонет-болит из-под каменных глыб!

Но – нет, чаша еще не выпита до дна!

И, узнав об отречении брата Михаила, – Алексееву:

– Я передумал. Прошу вас послать эту телеграмму в Петроград. Это отречение в пользу сына.

Алексеев принял листок с огорченьем.

«Для чего это теперь, – думает „верный“ генерал, – зачем смущать умы?»

И – не послал телеграмму (как скрыл и последнее обращение к войскам царя), солгав потомкам: «Армии уже объявили два манифеста».

Их объявили лишь на следующий день…

И вот последнее.

Алексеев:

– Ваше Величество, вы можете считать себя как бы арестованным…

Посмел сказать? И губы произнесли? Смертный приговор своему государю?

(«Друг! Друг! Зачем ты пришел?!.»)

23

Если бы внезапно зимой прогремел гром… Если бы разверзлась под ногами земля… Если бы неожиданно настало светопреставление… если бы… он не знал, с чем можно было сравнить то ошеломление, которое испытали в полку все, услышав манифест об отречении государя.

Все смолкло. Как в доме, где только что поселился покойник. Немой вопрос застыл на губах, но никто не смел ни о чем спрашивать. Болевой шок сомкнул уста, и, только встречаясь с другими глазами, полными такого же недоумения и боли, люди начинали понимать, что это им не почудилось, они не ослышались, что это им не приснилось, а что произошла величайшая в мире нелепость, несуразица, непоправимость, от