Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

25

Больше года не видалась Наденька со своим мужем. С той самой злополучной поездки на фронт, когда она на крыльях любви летела к возлюбленному Петруше, а он встретил ее… тут у нее поджимались от обиды губы – ну совсем не так, как ей мерещилось при взгляде в окошко санитарного вагона. Разочарованная неласковостью супруга, Наденька вернулась в Москву грустная и печальная. Но грустила она недолго. Неожиданная встреча с Левой Гольд (или, как он теперь назывался, – Марком Зерновым) вновь повернула ее мысли в сторону революционных галлюцинаций, благо все вокруг только надвигающейся революционной бурей и бредили. И когда она, долгожданная и все равно сказочно неожиданная, вдруг явилась во всей своей весенней ослепительной красе, Наденька чуть не захлебнулась от счастья.

Она снова переехала в Петроград, чтобы быть поближе к сердцу событий. Обмотавшись красным, развевающимся на ветру шарфом, в черной, с кровавыми каплями роз, шляпке, она носилась по городу вместе с многочисленными приятелями, вклинивалась в демонстрационные толпы восторженных граждан и кричала со всеми до хрипоты: долой царя и да здравствуют Советы! И что-то еще, такое же пряное и возбуждающее, она уже не помнила что, да и не важно. Важно было только одно: ощущение вдохновенного полета, когда тебя подхватывает общий восторг и несет на крыльях головокружительной свободы в заоблачные выси свершившегося народного счастья.

Керенский сделался ее кумиром. (Да и только ли ее?) Боже! Стоило всего один раз послушать речь Александра Федоровича, как ты навечно становился его пленником. О, как страстно желалось Наденьке отдать все силы своей души, всю себя без остатка, бросить себя под ноги этому великому человеку! Наконец она нашла для себя достойный предмет, ради которого готова пожертвовать всем, всем! И пусть он делает с ней все что захочет! Пусть он мучит, терзает и даже топчет ее (образно выражаясь), пусть он… она не знала, чего еще пожелать себе… им! (Но, ах, он был женат!) Ну и пускай, пускай! Наденька готова была платонически ждать… долго, сколько потребуется, всю жизнь! Ах, она была покорена, влюблена так, как никогда в жизни! Даже любовь к Натану (о, как давно это было!)… померкла перед ее новым, всепоглощающим, безумным чувством к новому кумиру.

Как и ее кумир, в марте она вступила в партию эсеров. Друзья помогли, она познакомилась с ним в его Зимнем дворце, куда кумир переехал на новое место жительства и работы после свержения тирана. (И как это восхитительно, что герой революции работал теперь в кабинете Александра Третьего и разъезжал в автомобилях Николая Второго!) Она тут же попросилась к кумиру в стенографистки (благо во времена Натана она научилась этой премудрости). Кумир ожег ее быстрым взглядом (он все делал быстро, словно захлебываясь и торопясь, будто заранее знал, сколь малое время отмерит ему неверная судьба для власти над этой огромной и быстро дичающей страной) и благосклонно кивнул. И вот Наденька уже среди других революционных барышень на равных строчит значки, записывая за кумиром его пламенные речи, а после у себя ночью перечитывает сладостные слова о наступившей свободе, вспоминая все его умопомрачительные пассажи, непередаваемые интонации, неожиданные вскрики и театрально-эффектные жесты, и слезы небывалого счастья туманят ее по-прежнему прекрасные глаза.

В мае Керенский, уже не просто министр юстиции, но военный и морской, поехал произносить речи на фронт. (Сбросил-таки буржуазную парочку Гучкова – Милюкова, все еще бредивших о российской победе и проливах и не пожелавших подписать его, Керенского, «Декларацию прав солдата», вбившую «последний гвоздь в гроб нашей армии», как потом свидетельствовал генерал Алексеев, до того и сам успешно вбивавший гвозди в гроб русской монархии.)

И ведь как сбросил удачно! Стоило бывшему профессору истории, а ныне министру иностранных дел Милюкову послать «союзникам» ноту: Россия-де намерена воевать до победы (а победа – это Константинополь, Дарданеллы и прочее), как сразу же снова начались массовые манифестации: долой войну! А потом уже и привычные уму и сердцу: долой правительство! (И дела нет демонстрантам, что ради этого самого «народного» правительства оно и скидывало всего лишь полтора месяца назад царя.) А Милюкову тут же и прилепили издевательское прозвище Дарданелльский! Нет, не заслужил Павел Николаевич такой пощечины от неблагодарных и грубых соотечественников. Ведь кто-кто, а уж он-то ох как много потрудился для нынешней революции, да только результаты уж больно сомнительные вырисовываются, а лавры и вообще почему-то достаются не им с Гучковым, а третьесортному выскочке-адвокату (уж Бог знает, кто его двигает вперед и ввысь: немецкая контрразведка, «союзники» или американские банкиры).

И вот – извольте видеть – правительственный кризис. (Это из-за Дарданелл-то?!) Александр Федорович истерически бегал по кабинетам от Совдепа к «временным», заламывая руки, закатывая глаза, и грозился вообще навсегда покинуть правительство, ежели оно не прогонит противных Гучкова с Милюковым. Правительство дрогнуло и прогнало, ибо никакой замены гению и кумиру не предвиделось. Вот ведь и в газетах пишут: «Кому неизвестно теперь имя Александра Федоровича Керенского?» И сами же отвечают: всем известно, всему миру известно, со всех концов вселенной летят к нему приветственные телеграммы и стоят в очереди сотни депутаций, обивают дворцовые пороги и русские, и иностранцы, чтобы только улицезреть и поприветствовать «в его лице революционный русский народ, создавший „улыбающуюся“, справедливую, благородную революцию». Словом, нет теперь популярнее человека, нет известнее имени под солнцем Александра Федоровича Керенского!

Ну разве можно правительству с таким признанным мировым лидером расстаться? Что они все, простые смертные, против Александра Федоровича? Только невзрачные тени его славы. Они готовы по первому слову гения стушеваться и уйти в небытие, лишь бы гений и дальше управлял «улыбающейся» революцией. Даже памятный жетон выпустили – завидуйте, все бывшие цари и правители России! – с портретом и надписью: «Славный, мудрый, честный и любимый вождь народа».

А Наденька все эти дни продолжала мучительно размышлять: кого же Александр Федорович возьмет с собой на фронт? И хотя ей дали понять, что женщинам, даже и таким хорошеньким, как Надежда Ивановна, не место среди солдат, она продолжала надеяться и мечтать. От переживаний Наденька даже похудела (а глаза сделались еще больше), и она не спускала с него своих больших, наполненных слезами волнения и обожания глаз, гипнотизируя и умоляя: пожалуйста! ну пожалуйста же!..

Кумир, что-то, очевидно, почувствовав, приподнял двумя пальчиками ее головку за подбородок, отчего у Наденьки едва не