Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

«Зачем теперь воевать? – думал каждый. – Раз нет царя… зачем – всё?..» И на мгновение ясно ощутилось всеми: вся слаженность и красота русской жизни, все, что составляло ее смысл и особость, ее радость и восторг, и счастье, все шло от существования царя, и все перестало быть, когда перестал быть царь.

На русскую душу внезапно опустились как низкая черная туча сумерки, и она содрогнулась, предчувствуя свою близкую неприкаянность и сиротство.

Не разбирая дороги, Глеб продирался сквозь заросли мелколесья, проваливаясь в подтаявший, схваченный легким утренним морозцем снег. Ни о чем не думая, он шел и шел. Куда?.. Он не знал. В голове было звонко и пусто. Мозг отказывался служить, вмещать невмещавшееся – отречение царя.

Будто споткнувшись, он внезапно остановился, минуту-другую постоял, невидящими глазами поглядел на безмятежно-голубое, высокое небо, на молоденькие березки, раскинувшие свои тонкие, хрупкие, с застывшими хрусталиками капель, словно стеклянные ветки, и вдруг лицо его исказилось гримасой, он повалился на землю и зарыдал.

Он не знал, сколько времени пролежал так на земле. Он опомнился, только когда с вражеской стороны прогремели выстрелы. Тогда Глеб встал и, стерев слезы с огрубевшего лица, не спеша и не оборачиваясь, не прячась от шальных пуль, опустив голову, побрел к своему полку.

А через две недели его денщик, сорокалетний старый солдат Иван Акулов, с которым вместе съели они не один пуд соли, трогательно заботившийся о нем, как отец о родном сыне, поздней ночью поскребся к нему в комнату.

– Это ты, Иван? Что тебе? – сквозь сон спросил Глеб.

Тот молчал.

– Что ты? – повторил Глеб.

Переминаясь с ноги на ногу, не глядя на Глеба, Иван наконец проговорил хмурым, глухим голосом:

– Так что вы мне больше не тыкайте, господин поручик. Мы тоже, чай, люди и права имеем…

– Что-что? – с изумлением приподнял голову от подушки Глеб. – Ты что, Иван? Белены объелся? Ты про какие права? У нас с тобой одно право – немца побить. Да домой целым вернуться!

– Басенку эту вашу мы уже три года слухаем, – угрюмо продолжил Иван. – Да что-то конца у той басенки нет…

– Басенку?!. – От возмущения Глеб подпрыгнул на кровати. – Да мы же с тобой… бок о бок!.. Ты ж меня из боя выносил!.. Мы же вместе в окопах вшей кормили! – вдруг заорал Глеб. – А теперь что? «Ты» тебе не скажи? Ты где этой гадости набрался? Ну хорошо, Иван Пантелеймонович, буду вам говорить «вы», раз вашему сиятельству так угодно!

– Ты, Глеб Тарасыч, не шуми, – уже примирительно сказал Иван. – Я к тебе… предупредить шел…

– Предупредить он шел!.. О чем?

– Солдатский комитет сегодня заседал… только что кончили.

– И что же?

– А то, что оружие у офицеров будем отымать. А троих приговорили повесить.

Глеб потерял дар речи.

– Иван, а вы там не перепились все случайно? С вашим московским товарищем агитатором? А?.. Ты что мелешь? Ты в своем уме?

Иван ничего не отвечал, а только сопел и по-прежнему переминался.

– Вот вы говорите, немца побьем… Что-то никак не получается… побить… люди говорят, с такими начальниками, как у нас, все тут околеем. Царя скинули, так кому теперь охота помирать? Теперь всех царских офицеров, которые войну тянут, скидывать надо. А начальников чтоб мы сами выбирали. Которые войну, значит, долой.

– Та-ак… – протянул Глеб. – Значит, вы там промеж себя решили мир с немцами заключать! Так?

– Да уж так. Хватит. Повоевали. Немец – он такой же бедняк-крестьянин… что он нам плохого сделал?

– Эт-то… знаешь как называется, Иван Акулов?! Эт-то называется: измена! – задыхаясь, срывающимся голосом закричал Глеб. – За эт-то стрелять!

– Эк вы… стрелять!.. – покачал головой Иван. – Я, Глеб Тарасыч, потому к тебе пришел, что малой ты еще. Жалко. – С этими словами Иван Акулов повернулся и вышел вон.

Кое-как наспех одевшись, Глеб выскочил вслед за своим денщиком. «Что же это такое? Ведь это позор! Всему полку! Всей армии! Ведь Временное правительство… черт бы его подрал… высказалось за продолжение войны до победы! Надо доложить об этом безобразии полковнику… Кой черт разрешают всякой столичной сволочи агитировать в армии!.. Смущать недалекие умы… Сеять рознь между солдатом и офицером!.. Этот идиотский приказ номер один свихнул всем головы!.. Люди устали… да, но ведь и офицеры тоже люди. Почему же одни готовы исполнять свой долг, а другие…»

Он подошел к штабу. У входа стояли двое солдат с ружьями.

– Господин поручик, сюда нельзя…

– Доложите его превосходительству…

– Согласно приказу номер один титулование в армии запрещено. Господин полковник арестован.

У Глеба все поплыло перед глазами.

– К-к-как арестован? За что?

– За контрреволюцию!

– За какую контрреволюцию?.. – Глеб все еще цеплялся за смысл происходящего, но смысла уже не существовало.

Точно в дурном сне смотрел он, как распахнулись двери и вооруженные солдаты вывели полковника Траубе, раздетого, со связанными руками, на улицу. Вместе с ним шли, подталкиваемые сзади прикладами, подполковник Морозов и капитан Сечин, тоже связанные и раздетые до нижнего белья. За спинами солдат мелькало ухмыляющееся лицо приезжего агитатора.

Выстроился полк…

«Где все офицеры? Почему они позволяют? Измена! Это измена! – Контуженная голова раскалывалась. – А вот и офицеры… Они… что? Позволят?.. Этому безумию?..» Рука нервно нащупывала пистолет. И тут он услышал над самым ухом:

– Господин поручик, сдайте свое оружие.

Глеб обернулся. Двое солдат уже отнимали у него пистолет и шашку. И только сейчас до его сознания дошло то, что сказал его денщик: все офицеры обезоружены!

Глава недавно выбранного солдатского комитета, из молодых питерских рабочих, огласил приговор:

– «За контрреволюционные призывы к продолжению братоубийственной войны с немецкими братьями-пролетариями полковник Траубе, подполковник Морозов и капитан Сечин приговариваются к смертной казни через повешение».

Наступило гробовое молчание.

– Братцы… да что ж вы делаете, братцы… – Губы у полковника тряслись. – Я честный офицер… всю жизнь… верой и правдой… служил… братцы… православные…

– Черт тебе православный! – выкрикнул чей-то сердитый голос. – Гадюка немецкая! Продал нас Вильгельму, теперь сам подыхай!

На него уже накидывали петлю. И тут полковник, очевидно в предсмертном безумии, напрягаясь из последних сил, хрипло запел: «Боже, царя храни!.. Сильный, державный!..»

– А-а-а!.. Гнида немецкая! Царя захотел! Щас мы тебе покажем царя!..

Солдатская толпа взревела и бросилась на связанных офицеров, срывая с них остатки одежды и нанося чем попало удары.

Через несколько минут на земле остались лежать растерзанные тела недавних командиров, всего лишь какой-нибудь месяц назад ведших в бой этих самых христолюбивых воинов, столь внезапно и непоправимо превратившихся в дикую разбойничью орду.

24

С этого