Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

убийства встала меж офицерами и солдатами черная, непроходимая стена. Безнаказанность убийства (а такие убийства стали проходить повсеместно, да и смертную казнь Временное правительство для революционного народа благодетельно отменило) создавала убийцам иллюзию правоты и побуждала к дальнейшему беспрепятственному насилию.

Право солдат на убийство офицеров стало одним из первых и главных завоеваний Февраля.

Офицеры стали бояться своего войска более чем солдат неприятеля. Уже никто не смел властно отдать приказ, с тем чтобы этот приказ не стал подолгу мусолиться в солдатских комитетах, затягивая вопрос до бесконечности и сводя на нет смысл отданного приказания. Митингование стало любимым времяпрепровождением войск, еще не ринувшихся сплошной, все сметающей на своем пути, погромной массой на восток, но уже не желавших воевать. Устранение царя не только перечеркнуло смысл войны как защиты Родины, но и устранило само понятие Родины. И необходимость ее защиты стала чем-то абстрактным, не касающимся никого лично. Миллионноголосый утробный вопль «домой!» поглотил все иные желания и чувства, стал единственной, воспаленной потребностью разлагающегося войска как неутоленный голод. Потом к нему присоединился другой такой же многоутробный голодный рык: «Грабь награбленное!» Потом и еще один: «Бей попов и буржуев!»

Недоверие и враждебность не исчезли вместе с присланным новым полковым командиром. В полку установилось не то чтобы временное перемирие, но настороженное затишье. Кое-кто из офицеров пытался заигрывать с нижними чинами, другие, большинство, были подавлены и молчали.

Война продолжалась. Союзники, готовившие совместно с Россией (еще при царе) решительное весеннее наступление на германцев, требовали у Временного правительства выполнения союзнических обязательств. Но увязнувшее в игре в революцию самочинно назначившее себя Временное правительство уже впало в непоправимую зависимость от такого же самочинно возникшего Совдепа. А Совдеп диктовал: войну долой! Это означало: прикончить «милитаристски» настроенное офицерство руками солдат, обезглавить армию и всю эту ошалевшую от крови и безнаказанности солдатскую массу пустить в распыл для «углубления революции» – окончательного распада страны.

Армия, как и царь, как и весь русский народ, отдавалась на жертвенное заклание тем, кто боялся и ненавидел Россию и с начала войны приговорил ее к смерти.

С отречения царя и убийства полковых офицеров золотые огоньки погасли в глазах Глеба. Горькая складка опустила уголки губ, залегла между бровями, он больше не мог смотреть в глаза солдатам, еще совсем недавно ближе и роднее которых не было у него никого (кроме матушки, конечно, Елизаветы Ивановны), с кем делил он не только окопный котелок, но и жизнь и смерть.

Он не мог поднять глаз на своего денщика и старался обходиться теперь без его помощи. Когда же случайно он взглядывал на Ивана, поражало изменившееся его лицо. И как это он не замечал прежде этот колючий, исподлобья взгляд под низко нависшими лохматыми бровями, широкий, приплюснутый нос, большие, выпирающие желтые зубы, как… у акулы. Почему как у акулы? Разве у акул – такие?.. Боже мой, при чем здесь акулы?.. Он невольно бросал взгляд на другие солдатские лица… и все они (вот наваждение!) теперь напоминали ему тупых безглазых акул!..

Нет, – останавливал сам себя Глеб, – так нельзя… так нельзя жить… Надо… что надо?.. Надо свыкнуться с тем, что завтра кто-нибудь из этих «акул» воткнет ему в спину штык, как рассказывал вновь назначенный к ним офицер, переведенный из двадцать седьмого полка, расформированного за самовольное бегство солдат с позиций… Да, – стиснув зубы, продолжал свои мрачные думы Глеб, – даже если кто-нибудь из своих и воткнет ему в спину штык, надо исполнить свой долг… что бы там ни было… Хорошо, он исполнит и другие офицеры – тоже исполнят… но как могла произойти эта чудовищная перемена в войсках? Он не мог постичь, не мог дать простого и вразумительного ответа, как мог произойти этот молниеносный переворот в душах солдат, еще вчера бок о бок храбро воевавших со своими офицерами против общего врага, готовых жертвовать жизнью, а сегодня… Почему?! За что они убили полковника Траубе? За немецкую фамилию? А этих двоих, с русскими фамилиями – за что?.. За призывы воевать до победы?.. И почему такое зверство?.. Как стало возможно такое зверство?!. Значит, в человеке (любом, даже и в самом простодушном и смиренном на вид, даже и в христолюбивом воине) по-прежнему сидит зверь? (А в нем – тоже?) Он только притаился до времени, он только ждет случая, чтобы вырваться на свободу из клетки христианской заповеди «не убий»… А война… с ее миллионными убиениями?.. Война не в счет… На войне – можно… Можно?.. Убивать врагов отечества можно… А если им (несчастным «акулам») сказать, что враги – это совсем не те, кто стреляет с противоположной стороны, а те, что здесь, рядом, кто заставляет убивать и тех, и других, тогда… О, тогда… для прекращения общей бойни… можно убивать тех, кто хочет ее продолжения… И тогда и полковника Траубе, и всех остальных, и его, юного поручика Горомило, можно… Тогда все они подлежат уничтожению… Это так? Так просто?.. Но тогда те, кто «соблазнит одного из малых сих» таким лукавым умозаключением… лучше бы… – как это в Евангелии?.. – «лучше бы… повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской»…

А если встать на сторону «акул»… да и никаких не акул, конечно, а просто – темных, усталых, обманутых людей, которым до смерти хочется домой, только этого и хочется, которые не могут связать в одно, что никакого мира и дома не будет, пока не победим врага… О, кто им теперь это объяснит? И почему, когда был царь, все это было так непреложно просто и очевидно, а теперь… попробуй растолкуй, для чего продолжать войну теперь… Нет царя… нет Бога (он заметил, как только объявили необязательным присутствие на богослужении, почти все тут же и перестали причащаться!)… и все – по Достоевскому – дозволено?..

Он чувствовал, что заболевает… что не выдерживает напряжения путаных мыслей, что все мешается в голове и что теперь вообще все пропало.

После пережитого бесчестья оставалось только одно – застрелиться. Он так и решил: если кто-нибудь из солдат окажет неповиновение его приказу, если кто-то из нижних чинов осмелится оскорбить его честь офицера, он пустит себе пулю в лоб.

Это решение его немного успокоило. Он ходил раздраженный и угрюмый и словно нарочно искал повода для конфликта. Но солдаты словно не замечали надутого поручика и только за спиной провожали его усмешливыми взглядами. Ниче, мол, попетушится офицерик да на тот же шесток и сядет. Папаша, грят, его больно высоко взлетел. Рядом с самим Керенским заседает. Ниче, товарищ из Москвы сказал: все они