Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

– Ну, вы бросили окопы, и другие бросили, – с усталой безнадежностью возразил он Петренко, – а противник как раз и пойдет в наступление. Застанет врасплох, заберет в плен, а то и убьет. А что будет с Россией, когда все побросают окопы? Кто будет защищать Отечество?

– А вот кто больше всего кричит о защите Отечества, пусть они и посидят в окопах. А нам домой надоть, землю делить, – высказал Петренко сокровенное.

– Да ведь так рассуждать – немец нас завоюет и землю всю отберет, что вы сейчас поделите.

– Небось не отберет, – уверенно улыбнулся Петренко. – Подавится… Потому и надо сейчас взять землицу, тогда уж никакой немец не страшен. Кишка тонка.

– Да ты понимаешь ли, каково жить под чужим владычеством? Ведь немец все соки из тебя выжмет, ни тебя, ни твою семью не пожалеет.

– А много меня ваш брат-помещик жалел?.. То-то. И на немца управу найдем, коли надо будет. С немцем сговоримся. Мы на ихнее добро не заримся. Вон большевики пишут, – потряс он газеткой, – никаких аннексий нам не нужно, проливы в мирное время все равно открыты, а мы сами-то и не выходим ни в какое море, на что нам, мы на земле сидим. Не согласен я за буржуйские проливы кровь проливать.

– Что-то раньше у тебя таких мыслей не было. Храбро воевал, вон Георгиевская медаль…

– Что ж, было дело, воевал… Царь призвал, так поневоле пойдешь… за царя-то. За царя воевал, а за проливы – не желаю.

– Ну а за свободу… завоеванную революцией?

– А на что мне ваша свобода, ежели меня убьют? Нет, господин прапорщик, теперь у солдата один большевизм на уме.

– Что же это такое, по-твоему?

– А это очень даже просто. Отправиться, значит, поскорее домой, отобрать у помещика награбленное свое добро, землю перво-наперво, ну и все остальное, и жить себе свободно, безо всякого начальства.

– Как же без начальства? Ведь этак анархия наступит. Без начальства, без полиции, без армии, без суда… Друг дружку перережете. Голыми руками любой враг вас возьмет.

– Экий вы непонятливый! Да зачем же, к примеру, немцу или французу, такому же рабочему или крестьянину, на нас нападать? Это только помещики-капиталисты воевать желают, а рабочему человеку чужого не надобно, он на своей земле прибыток завсегда имеет. Так что уж вы не обессудьте, а на собрании мы вопрос о восьмичасовом сидении в окопах поставим.

– Да как же так, Петренко! – не сдержался Павел. – Подумай сам своей головой! Какие восемь часов, когда есть приказ Верховного главнокомандующего о наступлении!..

– А вы нас спросили? – в свою очередь возмутился «большевик». – Желает солдат в наступление идти или не желает? А коли не желает, так как вы его идти заставите? Разве в спину стрелять? Так ить нас больше. Ежели что, и мы в долгу не останемся. Заставите нас идти в наступление силком, так…

– Так что?

– А то, что переколем штыками всех офицеров да побежим домой. – Он сказал это беззлобно, буднично и просто, как о деле, само собой разумеющемся и твердо решенном.

– Ну вот, Петренко, заранее тебе говорю, что я, получив приказ командира, повелю и тебе идти в наступление. Можешь меня колоть.

Петренко удивленно посмотрел на Павла, потом рассмеялся.

– Нет, господин прапорщик, так это дело не делается. Тут кураж нужен!..

В офицерской халупе было тесно, темно и накурено. Керосиновая лампа, стоявшая на простом деревянном столе, сбитом из досок и покрытом скатертью, освещала окончание офицерского обеда: тарелки с остатками еды, пустую бутылку, горку погашенных окурков. За столом сидел красный от выпитого вина капитан Кáтушкин и что-то рассказывал, по всей видимости, интересное, так что молодой поручик Васильев, недавно прибывший в их полк, не мигая глядел капитану в рот и глаза его то и дело расширялись от изумления.

– Опоздали, прапорщик, вот-с, видите, опустошили без вас, – улыбаясь, встретил вошедшего Павла штабс-капитан Беленький, известный зубоскал и циник.

– Ничего, я пообедал в роте, – ответил Павел, присаживаясь на походную кровать и невольно вслушиваясь в речь Кáтушкина.

– Так вот, наш полк был застигнут праздником Пасхи на походе. Солдаты потребовали, чтобы им было устроено разговенье, даны яйца и куличи. Ротные и полковые командиры бросились по деревням искать яйца и муку, но в разоренном войною Полесье ничего не нашли. Тогда солдаты постановили расстрелять командира полка за недостаточную к ним заботливость… – Рассказчик закурил папиросу.

– И-и что же, ра-асстреляли? – заикаясь, спросил молодой поручик.

– Нет. Не расстреляли.

– Отчего же? Или у этих скотов пробудилась совесть? – скривив губы, насмешливо произнес Беленький.

– Не могу сказать насчет совести, а вот только полковник выторговал себе жизнь.

– Каким же образом?

– Его привязали к дереву, он стоял на коленях перед солдатами, клялся и божился, что употребил все усилия, чтобы достать разговенье, но ничего не смог добыть в разоренной деревне. Тогда каждый солдат по очереди подходил к нему, плевал ему в лицо, обзывал старым дураком и – пардон – мочился…

– Но, господа, – сделался пунцовым поручик, – разве это возможно? Это… это же позор! Бесчестье!.. Я б-бы на месте этого полковника застрелился!

– У вас, поручик, это еще впереди, – саркастически заметил Беленький.

– Экий вы злой, штабс-капитан, – угрюмо бросил сидевший в темном углу и куривший трубку командир роты.

– Злой?.. Да… И подите вы к черту!

– С удовольствием. Только где теперь этих чертей найти? Все в людей переселились.

На другой день в двенадцать часов начался митинг. Для выступающих соорудили высокий деревянный помост, на помосте стоял стол, за которым сидело солдатское начальство: председатель комитета и два представителя Петроградского Совдепа. Над помостом алел плакат «Долой Временное правительство и буржуазию! Да здравствует мир и народное право!».

Всю поляну заполонили дымящие серые шинели. Офицеры жались поодаль ненужной чужеродной кучкой, они ничего уже больше не решали и, презрительно кривя губы, стояли молчаливые и подавленные; на них никто не обращал внимания. Разве что какой-нибудь молодец обернется в их сторону с недоброй ухмылкой да переглянется понимающе с таким же лихим парнем.

– Товарищи! – Председательствующий, член Петроградского Совдепа, прибывший на фронт для разъяснения текущего политического момента, встал и приблизился к самому краю помоста, чтоб было слышнее.

Толпа стихла, кое-кто побросал на землю окурки, глаза жадно впились в невысокого, кряжистого, с голым черепом, в черной кожаной куртке и с красным бантом в петлице приезжего.

– Граждане солдаты! – зычным голосом прокричал оратор. – Временное правительство не желает заключать с немцами мир и снова, не спрося солдат, гонит вас на убой!

Вся солдатская