Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Штабс-капитан Беленький шел в полный рост, сжимая в зубах асмоловскую папиросу и не снимая винтовки с ремня. Рядом, пригибаясь к земле, трусили с десяток солдат. Бессмысленная бравада штабс-капитана напоминала скорее решительное самоубийство отчаявшегося. Скривив в презрительной усмешке губы, он остановился внезапно и среди кромешного огня стал не спеша прикуривать потухшую папиросу. Казалось, будто сговорившиеся пули дружно облетали смельчака, удивляясь его бесстрашию, но вот он споткнулся, нелепо взмахнул руками и рухнул наземь. Пальцы несколько раз судорожно дернулись, захватывая комочки земли, и медленно разжались.

Толпы солдатских дезертиров хлынули назад. Предводительствуемые большевиками, они заполнили все дороги, убивая по пути попадавшихся офицеров, под крики «режь буржуя!» насилуя женщин и детей и чиня всевозможные зверства.

Раненого Павла захватили в плен австрийцы, вместе с ним оказался в плену и Петренко, не пожелавший оставлять без помощи своего офицера.

27

Елизавета Ивановна осталась совсем одна: сыновья на войне, муж дни и ночи пропадал с Керенским и дома практически не появлялся. Она хотела уехать на лето в свое маленькое имение на Белгородчине, но, получив от управляющего ужаснувшее ее письмо, отказалась от этой затеи. «Бог знает что происходит с народом, – писал престарелый Федот Федотыч. – Все словно посходили с ума, хуже, чем в девятьсот пятом, когда каждый Божий день повсюду жгли помещичьи усадьбы. Ныне же проходящие мимо воинские пополнения сметают все на своем пути, уничтожая посевы, скот, птицу, разбивают казенные склады спирта, напиваются, громят не только помещичьи имения, но и крестьянские хозяйства, устраивая всяческие безобразия и чиня насилие над местными жителями. Ваш дом, глубокоуважаемая Елизавета Ивановна…»

Тут Елизавета Ивановна судорожно вздохнула и, не в силах далее читать, отложила письмо. «Что же это делается, Господи!..» Она встала из-за стола и, прижав к груди платок, в волнении заходила по комнате. Немного успокоившись, она снова присела ближе к окну и, слегка отодвинув штору, чтобы только немного впустить свет, но не видеть уличного безобразия, продолжила чтение.

«Ваш дом, глубокоуважаемая Елизавета Ивановна… подожгли… четырнадцатого апреля…» Слезы побежали быстро-быстро, и, промакивая скомканным платочком глаза, она едва различала прыгающие строки: «…Но, Бог милостив, его удалось отстоять почти целиком, за исключением веранды и мезонина…»

– Ну что уж теперь… куда уж теперь… ехать… – разговаривала сама с собой Елизавета Ивановна сквозь слезы. – Ах, беда-беда…

«А и крестьяне совсем отбились от рук, – писал верный старик, – все, что плохо лежит, расхищается самым бесстыдным образом. Из 200-от тысяч пудов хлеба, направляемых в Петроград, половина разграблена крестьянами… Слышно, у вас нехватка всего, так, может, пришлете кого за продуктами, у нас еще, слава Богу, недостатка нет…»

Да, жизнь в Петрограде становилась с каждым днем все труднее. Из-за риска потерять товар при перевозках замирала торговля, падало промышленное производство. Временное правительство бескомплексно включило на полную мощь печатный станок, превращая недавний полноценный рубль в злополучные малоценные керенки: денежная торговля уступала место натуральному обмену… Все чувствовали, что Россия падает в пропасть, и никто не мог это падение остановить. Чем больше кричали о свободе, братстве и равенстве, тем больше становилось насилия, тем легче лилась кровь, тем быстрее человек превращался в зверя. Слабость и безволие власти отнимали у людей привычное уважение к государству; экстремисты-ленинцы поднимали головы все выше, их зычный голос становился все наглее и громче. Газеты ежедневно писали об усиливающейся анархии, беспорядках, погромах, надвигающейся разрухе и наступающем голоде, о самосудах… больше всего Елизавету Ивановну страшили описания самосудов над офицерами. Она пробовала не читать газет, но неведение было еще мучительнее.

От сыновей письма приходили редко, она каждый день ходила в Преображенский собор и припадала к чудотворному образу Спаса Нерукотворного, а то ездила в лавру к невской «Скоропослушнице», молясь о спасении своих дорогих мальчиков. Однажды ей показалось, что в толпе страждущих, подходящих под благословение, она заметила Сашеньку. Она стала пробираться сквозь толпу, но Сашенька исчезла, а может, это была и не она и Елизавета Ивановна просто ошиблась, но с того дня она вновь стала усиленно думать о пропавшей девушке, тем более что Петр в каждом письме просил постараться ее разыскать.

Но где, как она могла ее разыскать в этом кипящем котле анархии, во что превратилась столица, она не знала. На всякий случай Елизавета Ивановна решила съездить в Воспитательный дом на Мойке, где когда-то служила Сашенька. Вдруг там ей что-нибудь удастся узнать?

Воспитательный дом (как и вся Россия) доживал свои последние месяцы. Средства таяли на глазах, деньги быстро обесценивались, инфляция росла сумасшедшими темпами, многие труждающиеся разошлись кто куда, режим строгой экономии (пока еще не голода) заставлял людей искать лучшей доли.

Елизавета Ивановна проследовала в кабинет директора, не надеясь на удачу. Однако, к ее великому изумлению и радости, директор сообщил, что Александра Валериановна, как и прежде, работает у них, теперь уже фельдшером, и ее можно увидеть. От радости и волнения Елизавета Ивановна не находила слов.

Встретившись, она в слезах расцеловала Сашеньку в обе щеки, пожурила, что та все это время от них скрывалась, зная, что Елизавета Ивановна беспокоится о ней и любит как родную дочь, и как же так можно – столько времени не давать о себе знать! Сашенька смущалась, краснела, опускала глаза и почти ничего не отвечала.

Наконец Елизавета Ивановна твердо заявила, что хочет забрать ее с младенцем к себе, потому как времена нынче такие, что нужно держаться вместе, что неизвестно, что впереди, и что ребенку и молодой маме всегда требуется помощь и защита. Но Сашенька категорически отказалась. Как ни уговаривала ее Елизавета Ивановна, она на все отвечала одно:

– Благодарю вас, это невозможно, нет.

– Да почему же невозможно? – Елизавета Ивановна даже рассердилась.

Сашенька молчала, глотая слезы.

– Александра Валериановна, – наконец тихим голосом произнесла Елизавета Ивановна. – Я вас понимаю, вам совестно, вы думаете, что я… но я вас не осуждаю, упаси Бог!.. С кем не случается… Мы живем в такое страшное время… подумайте о ребенке… Вот и Петр Николаевич всегда спрашивает о вас…

О, как хотелось Сашеньке броситься на колени перед Елизаветой Ивановной и признаться ей во всем! Какое это было бы счастье сказать: «Ведь это ваш внук!» Но вместо этого, услышав имя Петра, Сашенька вскрикнула и выбежала из комнаты.

Домой Елизавета Ивановна вернулась в расстроенных чувствах и села писать письмо Петру. «…Слава Богу, Сашенька наша нашлась. Она по-прежнему работает в Воспитательном доме, и у нее маленький сынок, ему