Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Совдеп! Ввести смертную казнь не только на фронте, но и в тылу! Объявить в стране военное положение. Ликвидировать кронштадтский очаг анархии! Прислать с фронта отборные части для разгона всей большевистско-интернациональной сволочи! И Александр Федорович на все послушно кивал. Он вполне разделяет и поддерживает генерала Корнилова. Да, да, Лавр Георгиевич, именно разогнать! Ввести! Объявить! Ликвидировать! Прислать!.. Кого направляете в Петроград?.. Третий конный корпус генерала Крымова? Отлично!.. Да, Лавр Георгиевич! Именно, разоружить Петроградский гарнизон, этот, знаете ли, рассадник заразы… (И сам боюсь!) Именно, привести в чувство столицу, а там, глядишь, и по всей стране водворится порядок. Да, Лавр Георгиевич, все зашло… даже слишком. Жесткой рукой… понимаю. Ради спасения революции и Отечества. Действуйте, генерал!

И Корнилов двинул войска на безумствующий Петроград. Для спасения Временного правительства и России.

И вдруг – как гром среди ясного неба телеграмма Керенского: «Стоять! Ни с места! Главнокомандующий генерал Корнилов – изменник!»

Вот те, бабушка, и Юрьев день!..

Ошарашенная публика переставала что-либо понимать. Что творится в государстве Российском? Да и существует ли оно еще, это государство?

– Я не позволю! – кричал на прибывшего за разъяснениями генерала Крымова Керенский. – Власть мне вручил народ! Это заговор! Военный путч! Я не потерплю! Корнилов – изменник и предатель! Для чего вы двинули войска на Петроград? Вы – мятежник! Вы прибыли свергнуть правительство? Свергнуть меня? Арестовать?! Не выйдет, генерал! Я не позволю! Лишить народ завоеваний революции?! Вам нужна военная диктатура? А нам нужна демократия и свобода! Вы такой же изменник, я прикажу вас арестовать!

Блистательный генерал Крымов («третья шашка» России) стоял навытяжку, как школяр, бледный, судорожно сжимая шашку. В потрясении от выдвинутых столь же нелепых, сколь и кощунственных, обвинений он не мог даже протестовать.

– Я вам докажу… – начал он, едва шевеля губами. – Это все нелепый вздор… Это… это… горячечный бред… сумасшедшего…

– Ах, бред?! Сумасшедшего? Я вам покажу, кто из нас сумасшедший! – взвизгнул Керенский. – Я приказываю немедленно остановить войска!.. Разобрать железнодорожные пути!.. Я не позволю!.. Вы – контрреволюционер! Изменник! Немедленно сдать оружие!

– Я вам докажу… – снова проговорил Крымов дрожащими губами, – кто здесь изменник…

Керенский, застыв от ужаса, остановившимися глазами смотрел, как Крымов расстегивает кобуру. Вот сейчас он выхватит пистолет и застрелит его, его, самого молодого и самого демократического министра-председателя!

– А-а-а! – закричал министр-председатель дурным голосом.

Выхватив пистолет, Крымов выбежал из кабинета главы правительства и выстрелил… себе в грудь.

Смертельно раненного, его отвезли в Николаевскую больницу, где он и умер под улюлюканье, насмешки и площадную брань той самой революционной демократии, срывавшей с него окровавленные повязки, за которую в свое время столь бурно ратовал генерал, что не пожалел и природного своего государя, став одним из самых активных заговорщиков против царя.

После «подавления» Корниловского «мятежа» Керенский сделался диктатором и объявил Россию республикой. Корнилова, Лукомского, Романовского, Деникина, Маркова и других высших офицеров Генерального штаба бросили в Быховскую тюрьму Житомира.

Агония «временной» власти продолжалась еще два месяца.

Два месяца Керенский исполнял свою последнюю опереточную роль диктатора России. Но кукольная диктатура Александра Федоровича вскоре сменилась другой, настоящей диктатурой его близкого знакомца Владимира Ильича Ульянова.

29

После Октябрьского переворота, когда жизнь в Петрограде стала совершенно невыносимой, Елизавета Ивановна с мужем, Сашенькой и маленьким внуком переехали в родной Киев.

Александра Валериановна долго отказывалась уезжать, надеясь, что новая власть не выбросит же сирот на улицу и, стало быть, она останется в Воспитательном доме обихаживать младенцев, но новой власти было не до таких пустяков. Для своей защиты ей нужна была зрелая мужская сила, на худой конец – здоровые юнцы, а орущей в пеленках мелюзге в любом случае оставалось мало шансов на выживание (впрочем, как и здоровым юнцам, и той же зрелой мужской силе). Тем не менее Сашенька продолжала служить до самого конца, когда прибывшие комиссары опечатали здание, а остающихся детей вместе с их няньками увезли в неизвестном направлении. Доктор Александр Иванович ехал в Тамбов (где доживала свой век его старенькая мать), подарив на прощанье Сашеньке для своего крестника несколько золотых монет и маленький образ «Путеводительницы» в красивом серебряном окладе со вставленными крошечными рубинами. Он не предлагал ей уехать вместе с ним, сознавая всю невозможность принятия такого рода предложения, но все же, оставляя тамбовский адрес, сказал, что всегда готов, если паче чаяния возникнет необходимость, оказать ей с крестником любую помощь, которая только будет в его силах.

Глеб, несмотря на слезы матери и попытки вразумления от отца, для чего-то пожелал остаться в обезумевшем Петрограде. От Павла по-прежнему не было никаких известий, и Елизавета Ивановна не знала, каким образом его поминать, хотя и надеялась, что жив. И только Петр сообщил, что демобилизуется и в скором времени приедет в Киев, чтобы соединиться с женой. В это странное и ужасное время все прежние правила жизни быстро утрачивали свой незыблемый доселе порядок и смысл, и потому то, что еще несколько месяцев назад казалось невозможным, теперь становилось естественным и не вызывало смущения. Даже Тарас Петрович принял известие о статусе Сашеньки и ее ребенка как нечто само собой разумеющееся. Формальный развод Петра и венчание его с Сашенькой конечно же подразумевались, но это, по всей видимости, откладывалось на неопределенное потом, когда жизнь войдет наконец в свою нормальную колею.

Тарас Петрович, как близкое и доверенное лицо бывшего диктатора, подвергся было аресту вместе со всем Временным правительством и просидел в Петропавловской крепости, проклиная новую власть, без малого две недели, после чего стараниями некоторых лиц был отпущен на свободу. Эти тринадцать дней, проведенные в застенках, как он потом даже и с некоторой тонкой гордостью говорил, его потрясли. Несчастный депутат почти не мылся, не брился, не ел и поклялся впредь не заниматься политикой, а вернуться к своей тихой и мирной работе либерального университетского профессора, о чем он вспоминал теперь почти что со слезами умиления на глазах.

В особенности его потрясла судьба несчастного Штюрмера, оказавшегося, как и большинство министров, в петропавловском каземате. Тот самый Штюрмер, еще несколько месяцев назад заклейменный Государственной думой как ничтожество, немецкий шпион и предатель (к чему в разносных статейках и гневных выступлениях приложил руку и сам Тарас Петрович), оказался теперь рядом с ним, сокамерником, больным, жалким, растерзанным стариком. Врываясь в камеры, распропагандированная солдатня в истерическом угаре избивала Штюрмера и, не зная, чем бы еще потешить свою неутоленную ненависть, мочилась на лицо поверженного старца. (Досталось однажды и самому Тарасу Петровичу, о чем он впоследствии не любил распространяться.)

Столкнувшись нос