Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

к носу с революционной массой, он окончательно разочаровался в русском народе, решив, что цветы демократии расцветают исключительно в цивилизованных странах, а мы («прощай, немытая Россия!») обречены навеки оставаться грубой и хамской азиатчиной. (То, что в России испокон веков еженедельно отхлестывали себя вениками, в то время как Европа поливала свою немытость исключительно французскими духами, не смущало ум и не останавливало грустных размышлений профессора.) Вернувшись домой, он погрузился в мрачную меланхолию. Да и было отчего. Тот, в кого он так верил, кому посвятил последние восемь месяцев жизни без остатка, сбежал, бросив всех на произвол судьбы, власть захватила кучка негодяев, о которых нельзя и подумать без содрогания, в стране творится черт знает что, не знаешь, где тебя подстережет революционный солдатский штык, пуля или не менее революционные мародеры-товарищи.

Соглашаясь уехать подальше из вздыбленной, белогорячечной, голодной столицы, он все еще надеялся найти если и не совсем тихое пристанище в родной Малороссии, то, во всяком случае, место все же более спокойное, сытое и относительно безопасное. Однако десятидневное путешествие из Петрограда в Киев окончательно развеяло последние иллюзии Тараса Петровича, воочию удостоверив, что спокойного места в России больше нет и, очевидно, уже не предвидится. На каждой остановке (а таких стоянок было несчетное количество, поезд полз как черепаха) в вагоны врывались банды – он так и не понял чьи, но действовали они все одинаково. Со звериным упоением бросались они первым делом отыскивать офицеров и тут же, выводя из вагона, не разбирая ни имен, ни вины, пристреливали. Покончив с офицерами, брались за «буржуев», тех просто грабили, если они не оказывали сопротивления. Несмотря на отросшую (за две недели сидения в крепости) бороду, из интуитивной предусмотрительности так им и не сбритую, «буржуазность» Тараса Петровича, включая ехавшее с ним семейство, ни у кого сомнения не вызывала, а посему вся наличность, включая «движимое» имущество, как-то: шуба, шапка, новые меховые ботинки и обручальные кольца, – немедленно перекочевали в широкие карманы и мешки экспроприаторов. В Киев приехали в прямом смысле слова раздетыми и разутыми.

Не успели они разложить остатки вещей и поплакаться на груди верного дворника и смотрителя дома Савельича, как поползли тревожные слухи о надвигающемся на Киев бывшем подполковнике Императорской армии Муравьеве со своими красными бандами. Насмотревшись ужасов в пути, решили сидеть смирно и на улицу зря носу не казать, авось пронесет. Тарасу Петровичу – на всякий случай обрядиться в старую одежду Савельича и выдать себя и Александру Валериановну с младенцем за деревенских родственников, временно проживающих в господском доме. Елизавета же Ивановна была убеждена, что ее не тронут как даму, не представляющую никакого интереса для доблестного полковника и его Красной гвардии.

И вот под грохот тяжелой артиллерии штурмующих, смахнув героическое сопротивление горстки юнкеров, студентов и вольных казаков, вошел победителем в город сам лихой командир, создатель грозных «батальонов», на знамени которых недвусмысленно аршинными буквами сияло: «СВОБОДА ИЛИ СМЕРТЬ!», – прибывший устанавливать советскую власть на Украине Михаил Муравьев. Узнав о планах новой власти беспощадно уничтожать всех офицеров, юнкеров, гайдамаков, монархистов и врагов революции, город притих. Внимательно рассмотрев петицию и осознав, что в перечисленный состав преступников, подлежащих беспощадному уничтожению, он не входит, Тарас Петрович несколько подуспокоился и снял с себя одежду Савельича. К счастью, он не был ни офицером, ни юнкером, ни гайдамаком, ни тем более монархистом. Ни врагом революции… Тут Тарас Петрович снова задумался и почесал затылок. Да, но какой… революции?.. Они с Керенским – а до него с Гучковым и Милюковым – тоже стояли за революцию. Та революция, в феврале семнадцатого… – Он вспомнил те великие, радостные дни, и глаза его увлажнились. – Та революция была как долгожданная невеста для влюбленно-нетерпеливого жениха, как сияющая весна для уставшего от леденящих морозов северного человека, как горный ручей для изнемогающего от жажды… Тарас Петрович вздохнул, исчерпав возможности литературных сравнений. Но, увы, с той революцией, которую прибыл устанавливать бывший царский подполковник, по совести сказать, он не только не желал иметь ничего общего, но и был ее внутренним, молчаливым врагом. Сердце Тараса Петровича сжалось и жалобно заныло. Если подойти с этой точки зрения, то… он как бы и вполне может подойти… в категорию для этого самого уничтожения. Он снова потребовал дворницкую одежду и спрятал ее в спальне.

Из дома семейство Тараса Петровича больше не выходило, и ворота в их двор были наглухо закрыты. Единственным связующим с миром звеном оставался Савельич. Каждое утро он отправлялся на рынок и, возвращаясь, хмуро пряча глаза, щадя женскую немощь Елизаветы Ивановны и особливо Александры Валериановны, представленной ему в качестве жены Петра Николаевича, скупо рассказывал леденящие душу истории.

– Митрополита Владимира убили… – очередным утром, опуская вязанку дров, глухо оповестил Савельич и, ни на кого не глядя, стал растапливать печь.

– Как убили?! – воскликнула Елизавета Ивановна, и глаза ее наполнились ужасом и страданием. – За что?!

– Вывели, говорят, ночью за ворота лавры и застрелили, – пробурчал Савельич, не отвечая на нелепый вопрос хозяйки.

– А что же братия? Неужто не защитила? Как это возможно? – продолжала допытываться Елизавета Ивановна.

– Кто будет защищать?.. Каждому своя шкура дорога… Так и пролежал всю ночь раздетый в снегу, как пес, прости Господи… Утром женщины проходили, нашли… весь, говорят, исколот штыками… – Тут Савельич не выдержал и, как-то неестественно крякнув, вытер варежкой покрасневшие глаза.

– Видите ли, – начал рассуждать всезнающий профессор, – у нашего Владимира давно нелады с украинской митрополией, которая спит и видит отложиться от Москвы, получить автокефалию и служить на украинской мове. А митрополит наш – москаль, за единую-неделимую, так сказать…

– Прекрати, Тарас! – гневно воскликнула Елизавета Ивановна. – Помолчи! Это все ваша политика… будь она проклята! Это всё из-за вас!

– Что из-за нас? – выпучил глаза Тарас Петрович.

– Всё! Всё! Весь этот ужас! Вся эта кровь! Всё из-за вас! Вы этого хотели! И добились! Добились! Вы погубили царя! А теперь – вот! Этот хаос!.. Всё из-за вас!

Губы Тараса Петровича гневно задрожали, он не находил, что ответить этой глупой, вздорной, ничего не понимающей в политике женщине.

– Ну, знаете! Это просто возмутительно, что вы тут… мелете! – обиделся профессор. – Александра Валериановна, – обратился он к Сашеньке, – дайте Елизавете Ивановне успокоительное. Слишком все стали нервны… слишком нервны… И несправедливы!.. Да-с!.. – И он в сердцах удалился в свой кабинет.

Слухи о творимом подручными Муравьева ужасе и помимо Савельича просачивались к сидящим взаперти самовольным затворникам. И днем и ночью то и дело слышалась стрельба, особенно жуткими были казавшиеся бесконечными ночные часы. В соседних домах – и это слышали сидевшие