Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

– Вы, простите, не знаю вашего имени-отчества, вероятно, человек военный и давали царю присягу… – кривя разбитые губы, продолжил штатский.

– Давал. Пока царь сам позорно не отрекся. А потом давал присягу Временному правительству и скоту Керенскому, который всех надул самым беспардонным образом.

– По всей видимости, мы уже с вами не выйдем отсюда живыми, так я вот что напоследок вам скажу. Вот вы сказали «отрекся» и даже присовокупили «позорно». А мой племянник еще в тысяча девятьсот шестнадцатом году говорил мне, что во всем Генеральном штабе, где он служил, не было ни одного лояльного к государю человека. Государь наш, видите ли, им не нравился. Зато теперь понравились Ленин с Троцким, к которым уже переметнулось наше славное воинство вроде Муравьева. А кто вовремя не переметнулся, тех отправят на вечный покой, как они остроумно шутят, к «Духонину». А заодно и нас вместе с вами, ни в чем не повинных обывателей. Что посеешь, то и пожнешь, ваше превосходительство. А уж больно некстати умирать, у меня жена рожает.

Дверь в подвал распахнулась, вошли четверо солдат с офицером. Офицер достал бумажку и в установившейся мертвой тишине стал выкрикивать фамилии. Названные обреченные, обмениваясь последними взглядами, молча двинулись к выходу; тех, кто не мог идти, поддерживали, а кое-кого и выносили на руках. Назвали и фамилию полковника.

– Ну-с, не поминайте лихом! – крякнул он, обращаясь к своим последним собеседникам, и торопливо перекрестился. – Жаль, на войне не убили. Ну да Бог с ним. Двум смертям не бывать… Пропала Россия, вот что обидно!..

Всю ночь людей выводили группами по десять – пятнадцать человек и расстреливали в саду за дворцом. Эти выстрелы слышали в подвале, слышали во всем городе и ужасались. И каждый раз, когда открывалась дверь и выкрикивали очередные фамилии обреченных, душа Тараса Петровича умирала и как бы находилась уже вне тела.

К утру работа была почти полностью завершена. В живых оставались еще несколько человек, в том числе Тарас Петрович и мужчина, оказавшийся крупным банкиром, у которого рожала жена и которого посадили в подвал для устрашения. Банкиру предложили выкуп, Тарасу Петровичу – работу у красных. Оба приняли предложения, и обоих через несколько дней отпустили.

30

Всю страшную ночь Александра Валериановна просидела с младенцем на чердаке. Она слышала выстрелы во дворе и боялась помыслить, кому эти выстрелы могли предназначаться. Потом все стихло, по-видимому, красноармейцы ушли, но – странно – никто из домашних не подавал признаков жизни, и Сашенька подумала, что их арестовали и увели с собой. Неужели и старого Савельича?..

Стало светать. Младенец проснулся, заплакал. Она все еще кормила грудью, и это выручало. Но пеленки были мокрые, впопыхах она забыла взять запасные, и теперь, чтобы не заморозить сына, надо было спуститься в дом, переодеть ребенка, затопить печь, сварить кашу, то есть начать обычную жизнь, которая уже давно перестала напоминать обычную.

Накинув платок, она вышла из дома принести дров. Снег, еще вчера лежавший ровным, девственно чистым, сверкающим серебром на солнце покровом, был примят, перемешан с грязью и кровью. С бьющимся сердцем, уже предчувствуя нечто непоправимое, она медленно шла к сараю и вдруг, остановившись, вскрикнула. Глаза ее расширились и вмиг наполнились слезами, она задрожала всем телом. Дрожали ноги, руки, дрожало сердце, дрожала каждая клеточка ее существа. Она упала в снег, ей хотелось завыть и выть долго, не переставая, пока не иссякнут силы. На коленях она подползла к телу Елизаветы Ивановны. (Надо же что-то делать! Надо внести ее в дом! Надо ее согреть!) Но тело, уже примерзшее к земле, было неподъемным. От беспомощности она тоненько, по-собачьи заскулила. Но тут она услышала громкий рев сына и, опомнившись, побежала обратно в дом.

До самого вечера она стучалась по соседям, пытаясь уговорить кого-нибудь, кто еще мог открывать стучащему дверь, похоронить двух убитых. Но убитых в эти дни в городе было так много, убитые были почти в каждом доме, неприбранные убитые валялись на улицах, и кто бы отважился ей помочь отвезти на кладбище и сделать все необходимое, что полагается для покойных. Таких не оказалось, тем более что ей нечем было и заплатить. Наконец Сашенька догадалась обратиться в близлежащую церковь. Храм был закрыт на замок, одинокий сторож разгребал как ни в чем не бывало снег на паперти, он и отвел ее к настоятелю. Отец Симеон, по счастью, хорошо знал Елизавету Ивановну (верную прихожанку и благотворительницу) и, что уж совсем невероятно, отца Валериана, с которым учился в свое время в Тульской семинарии. Он велел сторожу и еще одному прислужнику отнести тела убиенных в церковь и ночью, в присутствии одной Сашеньки, которая с детства знала все службы, отпел рабов Божиих Елизавету и Егория. Похоронили их временно там же, в церковной ограде, надеясь, что власть Муравьева по милости Божией устанавливается в их городе не навечно и тогда уж можно будет по-человечески как следует и перезахоронить.

Все это время маленький Валериан обитал в доме отца Симеона под покровом матушки Веры. Супруги жили одни и, видя Сашенькино бедственное положение, предложили ей остаться до лучших времен у них, пока не окончится этот апокалипсис. Ее не спрашивали, какое она имеет отношение к Елизавете Ивановне и как она оказалась в их доме, кто ее муж, где он и почему она с ребенком одна. А она не смела признаться. (Да и как бы язык повернулся сказать, что у нее незаконнорожденный сын от Петра Николаевича, хотя и признанный Елизаветой Ивановной, считавшей ее своей невесткой, но, по совести говоря, какая же она невестка!) Ее положение по-прежнему оставалось двусмысленным и все равно постыдным. Петр, которого она ожидала, теперь по известным обстоятельствам, даже если бы и очень хотел, вряд ли решился бы приехать в объятия Муравьева на верную смерть. Оставаться у отца Симеона (как она считала, им в тягость) не хотелось; привыкшей к самостоятельности, жить нахлебницей ей было тяжело. Она решила ехать в Тамбов к доктору, который знал о ней все и перед которым не надо было притворяться и скрытничать, благо несколько золотых монет, зашитых в одеяльце маленького Валериана, благополучно миновали все дорожные чистки и ограбления.

Ее уговаривали подождать, но что толку ждать и сколько? Дни шли за днями, и ничего не менялось. Ходили слухи о скором приходе немцев, но кто же знает, когда они придут и не станет ли при них еще хуже.

– Ехать с ребенком на руках, одной,