Советский Кеннеди. Загадка по имени Дмитрий Шепилов - Дмитрий Е. Косырев

«В.Р.Дольник сравнивает социальную структуру павианов с геронтократией, диктатурой группки стариков, типа той, что была во многих первобытных племенах (совет старейшин) и дожила до наших дней. Как тут не вспомнить, например, брежневское “коллективное руководство”?..»

«Печален конец павианьей карьеры. Рано или поздно почти любого вожака свергают, превращая перед смертью в жалкого парию, всеми преследуемого и унижаемого…»

«И все-таки грубое и жестокое общество павианов – сущий рай по сравнению с тем кошмаром, который царит в стадах анубисов… У анубисов самцы только и делают, что борются друг с другом за социальный ранг и обладание самками. При этом кто-то один прорывается на самый верх социальной лестницы и некоторое время удерживается там, тираня всех остальных. Власть его, однако, длится недолго. Самцы ниже рангом объединяются в пары, тройки и так далее, чтобы свергнуть властителя и занять его место.

Пакостя друг другу постоянно и без всякого повода, анубисы проявляют удивительную изобретательность, которой мог бы позавидовать, пожалуй, даже необычайно подлый человек.

Союзы, создаваемые с целью свержения вожака, постоянно распадаются. Былые друзья то и дело предают друг друга в самый разгар драки; сбегают с поля брани или переходят на сторону противника. Это поведение особенно типично для молодых самцов. Самцы постарше всячески ластятся друг к другу: только бы союз не развалился, пока общими усилиями не удастся свергнуть вожака. Но вот он свергнут, и былые друзья тотчас же превращаются в злейших врагов, деля власть точь-в-точь как люди.

Воистину, мерзопакостна социальная мораль анубисов. Но даже им в этом отношении далеко до макак. У тех типичная тоталитарная система по классификации В.Р.Дольника. Причиной же служит то, что, в отличие от собакоголовых обезьян, макаки чуть не всей стаей накидываются на того, с кем вздумалось расправиться вожаку: пытаются его чем-нибудь ткнуть, ударить, кидают в него кал. Особенно усердствуют при этом самки и самцы самого низшего ранга.

Между тем, жертвой расправ, чаще всего, оказываются сравнительно сильные самцы, которых низшие особи никогда не посмели бы тронуть, если бы не вожак. Тому достаточно только начать экзекуцию, а продолжат подонки обезьяньего общества».

Вот вам и весь 1957 год. Как и многие предыдущие, да и последовавшие за этим годы. Много советских (и не только советских) лидеров, может быть, и не читали книг по этологии, но нравы обезьяньей стаи чувствовали буквально шкурой. Шепилов – нет, а если и чувствовал, то по этим правилам играть не желал.

Утешает лишь то (возвращаясь к цитате из Оскара Уайльда из конца позапрошлой главы), что врагов он умел выбирать хорошо. Так же как и они его.

Но мы забыли о важности времени, когда произошла сингапурская история в письмах, от которой мы отталкивались в этих двух главах: 1976 год. Много раз я читал в каких-то эссе или исследованиях, что именно тот год (плюс-минус) был точкой невозврата не только для брежневской эпохи, а для всей советской системы в целом. После нее косметический ремонт уже был бесполезен.

Подходов к подобной оценке здесь сколько угодно, например – именно в 1976 году умные экономисты показывали мне графики (растущих инвестиций и падающего в ответ производства) и говорили, что система перестала реагировать на внешние воздействия. То есть умерла, пусть только в чисто экономическом смысле. Были и иные оценки, совсем из других сфер, да хоть из литературы и прочей культуры, и все сходились в одной временной точке. Той самой.

Наверное, со всеми нами в ту эпоху происходило что-то незаметное, что задним числом можно определить как перелом. Вот например – я спрашивал в прежних главах: когда же Дмитрий Шепилов окончательно избавился от наиболее обветшалых особенностей коммунистического мышления? В начале 60-х?

А в 1976 году – вы же помните, весной того года его восстановили в партии, аккуратно оставив вне ее руководства. Победы – это такая штука, пока к ним идешь, азарт затмевает все, а вот когда, не дай бог, побеждаешь – есть о чем подумать. И успокоиться – помните это, «мне семьдесят лет»?

В «сингапурских» письмах Шепилова мы еще вроде как видим человека прежней эпохи, коллективиста и противника «единоличников» и т. д. Но – он пишет чуть мягче, чаще задает вопросы, а утверждает какие-то вещи только если, как в нашем случае, хочет меня предупредить и защитить.

Может ли человек меняться, когда ему за семьдесят? А это смотря какой человек. Вот же говорил академик Леонид Абалкин о «светлой голове» Шепилова, который приближался к 90-летию…

А как человек меняется? В том числе – общаясь с близкими. Шепилов, с его кругом знакомств, говорил со многими, постоянно и обо всем. Не знаю, в какой степени на него повлиял именно я. Может быть, не в такой уж большой. Но ведь понятно, что во мне он видел себя (мы похожи во множестве базовых рефлексов, а иногда и в мелочах), однако – какого-то нового, слегка инопланетного себя. Конечно, первая реакция тут понятна: с внуком что-то не то, надо его спасать. Однако дальше бывала и вторая реакция, желание задавать вопросы, присматриваться к другим людям этого нового поколения. Понятно, что человек, ясно вписывавший себя в рамки поколения «комсомольцев 20-го года», не мог не понимать, что поколения приходят все новые и новые. Ему это было интересно. Он пытался понять, что изменилось, хорошо это или плохо.

И, конечно, видеть собственного внука, у которого сложились к тому времени какие-то типичные пусть только для его круга друзей даже не убеждения, а естественные рефлексы – так непохожие на рефлексы его собственного поколения – это не пустяк.

Пожить за границей (а не съездить туда в качестве туриста) в таком переломном возрасте и в такую переломную эпоху – это была большая для меня удача: шанс оценить нашу жизнь на контрасте с совсем другой. Дальше, очень скоро после возвращения, мое ученичество завершилось, и я влился в поколение, если хотите, стажеров (юных специалистов), которое уже твердо знало, что эпоха кончается, тут даже нечего обсуждать и не нужно ничего ускорять. Уйдут не только кремлевские старцы и бездарные «деревенские собаки», уйдет вообще все вот это – старое, обшарпанное, смешное, а дальше будет просто отлично. Дальше дела в свои руки возьмем мы, лучшие из нас. А пока – рассказываем друг другу гениальные анекдоты (примета той поры), провожаем старое гомерическим смехом.

Брежневский застой был, конечно, тоскливой