При свете зарниц (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

всякого другого люда было – из города, от нефтяников, представители всевозможных организаций – и такие, что сами по себе, чьи сердца, наверно, близко соприкасались на жизненных перекрёстках с человеколюбивым, открытым сердцем покинувшего мир Джихангира Сафаргалина. На траурном митинге перед обелиском звучали торжественно-скорбные речи и клятвы; под ярким весенним солнцем, щедро лившим свет на зелёные поля, ослепительно сверкали трубы оркестрантов, безостановочно игравших печальные мелодии…

2

Вот тогда впервые явственно услышала бабушка Бибинур шум плотины. Как бы стремясь заглушить звуки траурной музыки, желая сделать неслышными тяжёлые, в горечи, слова людей, не умолкая шумела она, запруда… И с этой вот минуты бабушка Бибинур как бы разом перестала осознавать причины своих поступков, всё происходило с ней уже помимо её воли. Никто не заметил маленькой, с веретено, старушки, скрючившейся у гроба в ногах покойного, в кузове машины, вёзшей в последний путь Джихангира Сафаргалина в его родную деревню Тегаржеп, и никто не удивился, не спросил старушку: «Куда ты едешь? Чего тебе там делать? Почему путаешься под ногами?» Она же в душе благодарила тех, кто не замечал её, а заметив, не выказал удивления, и пожелала им всем долгой жизни.

Но если бы спросили – как бы объяснила она, какой бы ответ нашла?

Кто он ей, Джихангир?

Почему решила она проводить его до самой деревни Тегаржеп?

Разве не были они весьма отдалёнными, взаимоотношения давно отошедшей от текущих колхозных дел старушки и присланного из другого района председателя? Правда, встречая на улице, бывало, Джихангир Сафаргалин никогда не проходил мимо, не спросивши: «Как здоровье, бабушка? Не жалуешься на жизнь?…» Но ведь это было лишь из-за доброты его сердечной! Так он спрашивал не у неё одной… Знала Бибинур, что дел у председателя столько, что не склевать их целому выводку кур, и никто не запомнит Джихангира расслабленно сидевшим на месте: он был постоянно на ногах, в движении, даже на заседаниях правления, бывало, ходил из угла в угол. Только на миг остановится, задумавшись, у окна и опять начнёт ходить, мерить шагами половицы. А ещё покойный любил открытые окна. Не раз, проходя мимо, бабушка Бибинур с удивлением замечала, что до самых поздних осенних дней окна председательского кабинета оставались распахнутыми, не замазанными на зиму. Зачем села она в эту машину?

Вон ведь сколько людей, кто несравненно – в тысячу раз – был ближе председателю, остались стоять огромным клубком горя у околицы. Спасибо, что и среди оставшихся там не оказалось никого, кто бы поинтересовался: «Куда это придурковатая старуха собралась ехать, прицепившись подобно тележному ведёрку с дёгтем?…»

Машины меж тем бесшумно миновали ставший памятником умершему председателю каменный мост и, будто спотыкаясь, как хромоногие гусята, натужно взобрались по одной на гору. Те, что выехали раньше, подождали остальных… На горной гряде дул ветер, напоенный лесными запахами; ветер стал сильно трепать концы белого покрывала, укрывавшего Джихангира, рассыпал его мягкие кудри по жёлтому, как воск, лицу. И несмотря на то, что бабушка Бибинур всячески старалась закрыть свои ноги подолом длинного платья, чтобы не показать родным покойного, сидевшим в ряд по обеим сторонам кузова на низеньких скамейках, свои латаные-перелатаные штаны, ветер, резвясь, выдёргивал подол из её рук, и всё время приходилось бороться с ним, не могла она, как хотела бы, придержать взвившуюся на гробу материю…

Когда остановились на вершине горы, перед спуском, она невольно глянула вниз, на привычные глазу пёстрые пятна из строений и огородов деревни Аксыргак, увидела, конечно, запруду, лежавшую неровным осколком зеркала на зелёном. Запруда тоже была его, Джихангира, памятью… Потом, пока не въехали в лес, она больше не подняла головы. Внизу, за лесом, не дуло, лицо Джихангира было закрыто волосами, и тогда она тихо, чтобы не услышали окружающие, стала еле различимым свистом вызывать ветер: прилети, сделай эти волосы лёгкими, живыми!

У кладбищенских ворот приближающиеся машины тучей встречали односельчане Джихангира. Как только грузовики остановились, она слезла самой первой и присоединилась к этой толпе.

Сильные мужские руки сняли гроб с машины, народ в скорбном молчании потёк внутрь кладбища; бабушка Бибинур же, соблюдая мусульманский обычай, как все другие женщины, осталась за забором.

Значит, вот оно, его последнее пристанище… В этом тихом уголке земли будет вечно спать Джихангир Сафаргалин. Теперь уже никто не увидит, как при ходьбе сильно размахивает он руками, никто не услышит, как он засмеётся, вскидывая голову и обнажая крепкие белые зубы. Пока живые живут – будут помнить его, а придёт совсем новое поколение – для тех уже он будет никто…

Там, за кладбищенской оградой, началась панихида. И здесь люди говорили с печалью, подбирая подобающие слова. Бабушка Бибинур не могла расслышать всех слов, и то, что не дослышала, домысливала сама. Она не знала высоких книжных фраз, да и религиозных познаний было у неё маловато: на все случаи жизни годились всё те же две суры из Корана – «альхам» и «колхуалла» – и в радости, и в горе они были опорой её. Однако сегодня просились на язык какие-то удивительно трогательные слова, о существовании которых в своей душе она доселе и не подозревала. «Пусть будет широкой твоя узкая могила, – шептала старушка, – да не забудется вовеки имя твоё в памяти людской. Да минут тебя муки ада, да простятся все грехи твои, да пребудешь ты в раю! Ибо ты желал людям только красоты и чистоты. Пусть будет земля тебе пухом, а ты, Всевышний, избавь его от новых мучений!» Так много-много раз молила она, медленно идя вдоль кладбищенского ограждения.

Не смея потревожить покой мёртвых, бабушка Бибинур тихо заплакала, прислонившись лбом к корявому забору; так, плача, опустилась она на корточки, встала на колени – слёзы уже лились ручьём, солоно смочили губы и исторгали слабые стоны и прежние неутешные слова прощания.

«Прощай, дитя моё, Джихангир, прощай, мой ненаглядный, прощай, мой маленький! Навеки прощай!» – долго стенала Бибинур.

Когда она, очнувшись, обогнула кладбище, снова выйдя к воротам, покойника, оказывается, уже захоронили, почти весь народ разошёлся, и на траве, переплетаясь, змеились узорчатые следы от колёс ещё недавно стоявших тут табунком машин. Не спеша, заложив руки за спину, последними уходили старики. Среди них Бибинур узнала лишь одного – с острой рыжей бородкой, кирпично-красным круглым лицом, изборождённым глубокими морщинами – старика Вэли, отца Джихангира. А аксыргаковцы, видно, уехали давно, потому что бежавшая к лесу дорога была пустой, не клубилась от колёс пыль на ней.

Ноги вдруг отказали Бибинур, она