При свете зарниц (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

– Давай пойдём к нам, – настойчиво повторил старик.

– Нет, я лучше в Аксыргак пойду, – ответила Бибинур, немного подумав.

– Ночь ведь! Чего ночью не случается…

– Ну и что – ночь?! Я ночь люблю. Кто меня тронет?

Оба поднялись от костра; оба были невысокие ростом, сухощавые, примерно в одних годах.

– Ладно. Тогда сейчас кого-нибудь из ребят разыщу, – сказал Вэли. – Из шофёров. Отвезут.

– Ночью в машину не сяду, – поспешно проговорила Бибинур.

– Отчего так?

– Они большую цену заламывают.

– Разве жалко двадцать-тридцать копеек? Больше с тебя не возьмут!

– А я не дам, – упрямо сказала Бибинур.

– Почему? – удивился Вэли.

– Я же не у самого шофёра на шее еду! Машина везёт, а она колхозная…

«С характером старушка», – подумал Вэли, а Бибинур меж тем продолжала:

– Он ведь и сам, как бай, едет на ней. А если б у машины был язык, разве стала бы она у старушки-сироты деньги клянчить? Постыдилась бы. А они, бессовестные, просят!

– Наш не попросит, коли я велю отвезти.

– О, не знаешь… И со старшими не посчитается!

– Но мы-то за ночлег денег не попросим, давай пойдём, – вернулся к прежнему Вэли.

– Ой, нет, надо в деревню возвращаться, – продолжала стоять на своём Бибинур.

– С кем же ты ныне живёшь? – поинтересовался старик.

– Одна, – не сумела подавить вздоха Бибинур. – Давно уже одна-одинёшенька живу.

Вэли чуть было не спросил: «А дети где?» – да, спохватившись, только ободряюще заметил:

– И хорошо! Никто, значит, ничего не скажет, если заночуешь.

– Сверчки за печкой зато удивятся, – быстро отозвалась Бибинур. – Скажут, куда это делась наша старуха. И соседи не знаю чего подумают.

– Без чая всё равно не отпущу, – твёрдо заявил Вэли.

Чаю Бибинур очень хотелось выпить, давно уже пересохло во рту, аж губы запеклись. И с этим – зайти на чай – она быстро согласилась.

Когда проходили мимо кладбищенских ворот, Бибинур, приостановившись, взглянула на деда Вэли:

– К сыну не наведаешься?

Старик не сбавил шага и некоторое время не отвечал. Потом сказал:

– Скоро я и сам к нему переселюсь, навечно…

Глаза Бибинур снова наполнились слезами.

– В свой час все там будем…

– Нет, у меня уже известно. С весны маюсь хворобой. Такая одышка – душит!.. Только он рановато ушёл! Очень рано!..

Но хотя дед Вэли и жаловался на удушье, однако шёл он довольно ходко, Бибинур еле поспевала за ним, и очень скоро очутились они у нужного дома с тесовыми воротами. Хозяин первым в ворота зашёл и дверь дома распахнул широко:

– Вот, старая, привёл я хозяйку огня!

Мать Джихангира, костистая крупная старуха с сизыми отёчными мешками под глазами, бегло оглядев Бибинур и всё поняв по взгляду мужа, молча принялась готовить чай. Несмотря на то что в комнате стоял круглый стол с резными ножками, всё для чаепития собирала на сакэ – по-старинному. Старуха осторожно и ловко, взяв пальцами за два конца, постелила на саке красную скатерть, поставила в красивой стеклянной маслёнке масло, а в маленькой расписной керамической чаше – мёд. Хотя сияющий медный самовар был полуприкрыт белым домотканым полотенцем, Бибинур сразу узнала: тульский! Те же ручки, тот же кран… Когда-то у неё был точно такой же самовар. «Тульский патронный завод. 1926 год» – написано на нём…

При виде самовара у Бибинур больно грудь сжало, силы совсем покинули её, и она едва взобралась на саке, угнездилась там неловко, боком вперёд, старательно закрывая ноги подолом. Чай разливал сам дед Вэли, старуха его не села рядом с ними – сутулясь, стояла у окна, вперив недвижный взгляд в темноту улицы, будто кого-то поджидая.

Бибинур давно уже отвыкла есть на сакэ, и оказалось, что это неудобно; про себя она подумала: «Сын был учёным, стоял в председателях, а родительский дом его, гляди, по старинке держат…»

Пока пила первую чашку чая – бульон на плите подогрелся. А уж коли сели, то Бибинур не стала отказываться: не спеша, с почтением к еде, мелкими глотками, расправилась она и с бульоном.

Только после еды, когда с сакэ исчезла скатерть, принялись за разговор. И начал его Вэли.

– Наш Джихангир очень любил старину, всё старинное, – заговорил он, будто бы подслушав её мысли. – Ты ещё в сенях у нас не была – вот где всякая диковина! По нынешнему времени, конечно, диковина… На стенах висят гребёнчатая, для льна, прялка, поддужные жестяные колокольчики, бубенцы, погремушки для шлеи, подковы, сучила, челноки для ткацкого станка, даже дуга в лентах есть! Про ручной жёрнов и говорить нечего – его тоже Джихангир не дал выбросить. Пусть всё это хранится, говорил он, это память о народной жизни, онашем прежнем времени. Место этому в народном музее, и мы, мол, когда-нибудь его в деревне создадим. Понимаешь? Такой вот он был… И, может, за это пристрастие к старью его жена бросила. Городская девушка была наша сноха. «Я не за татарина-старьёвщика выходила!» – заявила она.

– Да не только за это! – вмешалась в разговор старуха, не поворачиваясь от окна.

– За это, мать, за это. Да ладно, бог с ней. И кто теперешних молодых разберёт?… Может, сына Джихангира, внука дорогого нашего, привезём к себе…

– Отдаст она, как же, – по-прежнему не обернувшись, бросила старуха.

– Отдаст, – с надеждой в голосе сказал дед Вэли. – Если как следует и умно попросить, насовсем, думаю, отдаст… Зачем ребёнок женщине, которая от зеркала оторваться не может, ей чай поставить в тягость. Охота ли такой матери смотреть за сыном? Только обрадуется, что избавилась!

Старуха подавленно проворчала:

– За тобой самим кто будет смотреть, об этом подумай.

– Если мальчишка-то приедет? Я сразу поправлюсь, вот так и знай. Я сразу!..

Бибинур осторожно вступила:

– Оказывается, и сын был?

– Восемь ему! Первый класс заканчивает. – Вэли оживился. – Где там его письмо?… Ух какой парнишка! Ну прямо вылитый отец, весь в него. Умница! Помню, ещё пяти ему не было. И говорит он как-то: «Папа, я хочу яичной воды попить». Мать с отцом хохочут: какая ещё яичная вода?! Но я-то тут же сообразил! Джихангир сам в четыре-пять годков всё время сырые яйца пил. Как выбежит, бывало, из дому, не пройдёт мимо гнёзд, где куры несутся, всегда возвращался перемазанный желтком… И рос зато, как сбитый. Вот вам и яичная вода! Время подошло – и сыну его того же захотелось, только сказать он не сумел, как следует, по-детски выразился. Но что значит свой корень,