При свете зарниц (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

опустилась на тёплую землю у кладбищенской ограды, склонила голову на согнутые руки и снова долго плакала, закрывши лицо ладонями. Не все, знать, слёзы были выплаканы ею до этого…

Но почему её опять не заметили! Ни там, в дороге, ни здесь, на недавнем многолюдье, никто не обратил на неё внимания… Не позвали, не окликнули, уезжая, не спохватились… И в её растревоженном сознании родилась странная мысль: может, не сама она разгуливала в эти часы среди людей, а только её прозрачная, как крыло бабочки, душа? Она, объятая горем-страданием её душа, приехала сюда, в Тегаржеп?! А тело осталось там, в деревне?

Как только эта поразительная мысль вспыхнула в её сознании, Бибинур быстро поднялась с места и, даже не стряхнув с низа платья приставший мусор, пугливо отбежала подальше от ворот кладбища, выбрала место посуше, уселась на траву, вытянув натруженные ноги. И теперь для Бибинур быстро скатывающееся к вечеру время не имело значения, её полузакрытыми глазами неумолимо завладевала дрёма. Она почти сразу же заснула – и увидела сон. В утренней молочной пелене по лугу скакали белые кобылицы. Над спинами кобылиц беспрестанно клубился густой пар. «Почему у вас нет жеребят, где ваши жеребята?» – громко крикнула она белым кобылицам. Те жалобно заржали, а одна из них приблизилась к Бибинур и человеческим голосом пояснила: «Есть у нас жеребята, есть. Да только далеко они, далеко, за горой Каф[16]». И умчалась эта кобылица… «Каф?» – хотела спросить Бибинур, но не смогла разжать губ. Догадалась: уста ей немая колдунья запечатала…

Пробудившись в испуге от звука конских копыт, она довольно долго сидела, тряся головой и не понимая, где она, что с ней. А всего-то длинноволосый мальчик на рыжем мерине пронёсся во весь опор за её спиной, в надувшейся на ветру, словно парус, рубашке! И хоть проскакал он совсем близко, но, кажется, не заметил одинокую старушку… Что и говорить, пусть и остры глаза у юности, однако видят они обычно только то, чего сами ищут, хотят. Пусть и затуманены глаза прожитыми годами у старости, однако умеют они видеть то, что и другим надобно… «Не простудит ли сквозистый ветер скачки этого несмышлёныша?» – подумала бабушка Бибинур, зябко передёрнув плечами. И то, что мальчик тоже не заметил её, усилило возникшее подозрение: «Есть ли я в этом мире? Или только душа моя прилетела бабочкой сюда вслед за Джихангиром?!»

После пробуждения ей вдруг действительно стало холодно. На землю властно опустилась вечерняя сырая мгла, голоса жаворонков умолкли, и пичужки на кладбищенских деревьях не щебетали, как раньше. Пребывая в последремотной расслабленности и пока ленясь встать, Бибинур полезла в глубокий карман платья, дрожащей рукой нащупала в нём два коробка спичек. Один был даже не начат. Поднеся его ближе к глазам, разглядела этикетку: мчалась куда-то вместе с жеребёнком гривастая белая кобылица… Вот тебе и сон!

Шаря взглядом по сторонам, она стала искать, что бы годилось для огня, и обрадовалась, увидев поблизости сухие ветки курая да оставшиеся от строительства забора мелкие и отменно сухие щепки. Тут же попался под руку большой обломок лыжи, вполне способный гореть.

Обломав сухостой курая и репейников, она сложила всё это аккуратной кучкой, а щепки и прочие «дрова» примостила сверху, в виде шалашика, и, сев на корточки, умело запалила огонь. Она всегда любила огонь и тепло. От огня радость прежде всего охватывает не тело, а глаза. С огнём никогда не чувствуешь себя безнадёжно одинокой…

И сейчас маленький костёр стал для Бибинур как бы товарищем и защитой от пугающей темени и весенней сырости. Одна за другой зажглись тяжёлые крупные звёзды. Не вставая с места, обернув ноги подолом платья, она не спеша добавляла в огонь свой скудный горючий запас – и вздрогнула, встрепенулась от звука шагов, раздавшихся со стороны дороги. Приставив ладонь ко лбу, тревожно всматривалась в темноту. Сама не подавая голоса, ждала вопроса.

– Кто там, пугая души умерших, запалил костёр? – спросил хриплый немолодой голос.

– Да это я, – отозвалась робко Бибинур.

– А кто ты? Почему здесь сидишь?

– Да я, – повторила она несмело. – Просто сижу.

Человек вступил в освещённый круг. Бабушке Бибинур почему-то подумалось, что это должен быть отец Джихангира, и на самом деле, оказалось, он – старик Вэли! В свете костра его рыжая борода выглядела ещё более красной.

– Будто встречал тебя где-то, а нет, не узнаю, – сказал он раздумчиво, опускаясь у костра на корточки. – Кто же ты?

– Из Аксыргака приехала я, – ответила Бибинур, показав рукой в темноту.

– А-а, – протянул старик. – Верно! В машине-то я видел тебя. Отчего же не вернулась домой со всеми?

– Не знаю, – Бибинур пожала плечами. – Машин не было, уехали… Так как-то… Вот сижу.

«Уж не тронулась ли умишком старая?» – засомневался дед Вэли, но тут же отбросил эту мысль: во всём облике старушки, её поведении угадывалось самое неподдельное горе. Отец, только что схоронивший сына, не мог не почувствовать этого, потому что сердце чужой женщины страдало, как его собственное.

Жалея её, он пригласил:

– Пойдём к нам, чаю попьёшь, переночуешь. Видать, сына моего почтить приехала… спасибо тебе.

– Не зайду, – отказалась Бибинур. – Вам сегодня не до гостей. И то – как терпишь ещё…

– Куда денешься? – и боль пробилась в голосе старика; он сгребал в сторонку концом тяжёлой палки горячие угли. Выйдя из дома наружу от нестерпимой боли душевной, он взглянул в сторону кладбища – и сильно испугался: там грозно, тревожно сверкал огонь. Преодолевая страх, прихватив палку, пошёл посмотреть. А тут она, старуха…

– Кто ж ты такая из Аксыргака? Чья будешь родом? Знаю ли всё-таки я тебя?

– Можешь и не знать. Мужчин у нас нет.

– Кто же был твой муж?

– Габдуллазяном звали мужа. С войны не пришёл. Знаешь, нет?

– Ты одна из близнецов, что ли? – спросил Вэли, припоминая.

– Вот-вот, она самая! Бибинур меня зовут. Я была женой Габдуллазяна.

– Так ведь у вас с ним, никак, и детей было немало?

– Хоть немного, но были… Трое было. Да разъехались кто куда. Одна я. Давно уже одна.

– Сестра-то жива?

– Жива, здорова…

Помолчали, каждый думая о своём.

– Говорят, глаза – зеркало души. Видишь глаза человека – и легче с ним…

– А слепые? – усмехнулась Бибинур.

– Что слепые?

– Ведь их глаз никто не видит!

– У них другое. У них на лице написано, кто они…

– Это правда. Ты помнишь, наверно, нашего деревенского суфи[17]? Слепого?

– Ну?

– Он повернётся, бывало, к человеку, а у самого лицо будто солнце засветится! Всё улыбался,