Холокост. Черные страницы. Дневники жертв и палачей - Нина Сигал

или бывшим друзьям до момента своей депортации. Некоторые из тех, кто прятал евреев, жаловались на их «плохие манеры» или же на невозможность больше нести расходы на их содержание{319}. Когда же евреи пытались рассказать о том, что им пришлось пережить во время войны, их соседи часто говорили им: «Мы тоже страдали»{320}.

Как результат, в Нидерландах, как и по всей Европе, выжившие евреи предпочли хранить молчание.

«Мы должны были рассказать нашу историю, но пока не могли», – написала Рената Лакер, которая была освобождена Советской армией из концлагеря Берген-Бельзен 23 апреля 1945 года, провела несколько недель в лагере для перемещенных лиц близ Касселя и в июле вернулась в Амстердам{321}.

«Мы никогда по-настоящему не «вернемся», мы никогда вновь не окажемся среди «других», – написал в свою очередь Грет ван Амстел, голландский скульптор и художник, участник еврейского движения сопротивления, выживший в Освенциме{322}.

Те, кому удалось выбраться из концлагерей, выйти из подполья, вернуться к жизни на грани болезней и голода, те, кого пытали, те, у кого перед глазами стояли картины, полные ужаса, хотели, чтобы окружающие оценили их страдания. Однако кто бы стал их слушать?

«Лишь очень немногим Выжившим посчастливилось иметь слушателя непосредственно в послевоенный период, – писал Роберт Крелл, голландский еврей, который смог выжить, скрываясь, и позже стал профессором психиатрии, который лечил выживших в концлагерях и их семьи. – Пока еще не было веских оснований заслушивать рассказы Выживших»{323}.

«Веские основания» заслушивать эти рассказы появятся позже: когда станет необходимо выслушивать свидетельские показания, регистрировать доказательства, информировать будущие поколения, прививать ценности терпимости, проводить в жизнь принцип «Никогда больше!» и с последнего времени (что вызывает тревогу) противостоять отрицанию Холокоста.

Чувство молчаливой «непохожести» и горький человеческий опыт хранились запертыми в сундуке долго, очень долго. «Два десятилетия, последовавшие за войной, можно охарактеризовать как период фактического молчания о Шоа{324}, – писал историк чешского происхождения Саул Фридлендер. – В отношении репрессий и забвения наблюдался консенсус».

Выжившие часто предпочитали хранить молчание, добавил он, «поскольку очень немногим было интересно их слушать (даже в Израиле) и поскольку в любом случае их собственной главной целью была социальная интеграция и возвращение к нормальной жизни»{325}.

* * *

Тем не менее без излишней шумихи и, главное, самостоятельно несколько голландских историков начали работу по сбору свидетельских показаний. Еще в 1944 году члены исторических комиссий Центрального комитета польских евреев собрали на ранее оккупированных территориях около 7300 устных рассказов.

Моше Фейгенбаум, бывший книготорговец, выживший в подполье, распространил этот проект на лагеря для перемещенных лиц в Германии, где десятки тысяч выживших евреев были временно размещены там после войны. Работая в тесном сотрудничестве с Израэлем Капланом, документалистом, пережившим несколько концлагерей в Германии и Восточной Европе, он создал сеть из более чем пятидесяти «исторических комитетов» для сбора информации от более чем 2500 выживших. Когда они оба эмигрировали в Израиль, они собрали свидетельства и основали еще один крупный архив, который позже преобразовался в «Яд ва-Шем», израильский государственный национальный мемориал катастрофы (Холокоста) и героизма{326}.

Латвийско-американский еврейский психолог Дэвид Бодер в 1946 году решил отправиться из своего дома в Соединенных Штатах в Париж, который стал для него отправной точкой для его посещений лагерей для перемещенных лиц во Франции, Швейцарии, Италии и Германии. Он использовал для своих исследований самодельное устройство для устной записи, состоявшее из композитного материала на основе углеродных волокон и стальной проволоки. Дэвид Бодер еще не был достаточно хорошо знаком с названиями концентрационных лагерей, и ему как-то пришлось просить своих собеседников повторить слово «Освенцим»{327}.

Готовясь к исследовательским поездкам в 1945 году, Дэвид Бодер зафиксировал свое намерение «по психологическим и историческим причинам» собрать истории у как можно большего числа людей, имевших разные точки зрения, «в их собственном изложении» и «с их собственным голосом»{328}. Дэвид Бодер говорил на семи языках и со своим помощником смог за три месяца провести 119 интервью на девяти языках (при этом ни одного на голландском языке), сделав девяносто часов видеозаписи{329}.

Дэвид Бодер выступал одновременно и как психолог, и как этнограф. Он не только брал интервью, но и записывал мелодии еврейской народной музыки, религиозные песни и песни Движения сопротивления. Он также обращал особое внимание на то, чтобы записать воспоминания о жизни еврейских общин в довоенное время. Можно утверждать, что его исследования положили начало новой форме (или жанру) военной документации, которой еще только предстояло появиться. Речь идет о свидетельствах евреев, выживших во время Холокоста, хотя как конкретные термины ни слово «Холокост», ни слово «Выживший» (именно в этом контексте) пока еще не существовали.

Опубликовав в 1946 году сборник послевоенных интервью под названием «Я не брал интервью у мертвых» (I Did Not Interview the Dead), Дэвид Бодер посвятил его огромному числу жертв, которые уже не могли «свидетельствовать». Однако общение с пережившими Холокост потребовало от него такого эмоционального напряжения, что он вскоре был вынужден отказаться от продолжения этой работы.

Дэвид Бодер не смог продолжать свои исследования после того, как он брал интервью у матери, которая была вынуждена бросить своего новорожденного ребенка на обочине дороги в Польше – в надежде, что ребенок выживет. Разрыдавшись, он решил на этом остановиться. Дэвид Бодер завершил свой проект и вернулся домой, чувствуя себя побежденным. Он обработал около пятидесяти интервью, но остальные не успел, скончавшись в 1961 году. Более чем на полвека его архив был практически забыт. Однако группа архивистов в 2002 году воскресила его, и сегодня материалы, собранные Дэвидом Бодером, выложены на интерактивном веб-сайте «Голоса Холокоста»{330}.

В сентябре 1946 года в Польше была организована «археологическая экспедиция» с целью поиска в развалинах Варшавского гетто архива подпольной еврейской группы «Ойнег Шабес», который был спрятан Эмануэлем Рингельблюмом и командой документалистов под его началом. Прошло почти два года с тех пор, как нацисты стерли город с лица земли после восстания евреев в Варшавском гетто и Варшавского восстания. Один из немногих переживших те события коллег Эмануэля Рингельблюма, Херш Вассер, который выпрыгнул из поезда, направлявшегося в концлагерь Треблинка, и благодаря этому остался жив, руководил этими работами, в которых евреи и поляки принимали участие бок о бок.

«Они вырыли глубокие туннели под руинами Варшавского гетто, построили вентиляционные шахты и сквозь камни и кирпичи стали зондировать развалины гетто длинными металлическими щупами, – писал историк Сэмюэл Д. Кассоу. – Через некоторое время зонд наткнулся на что-то твердое. Это была туго перевязанная бечевкой жестяная коробка, вся в глине. Затем зонд нащупал еще девять таких коробок»{331}.

Исследователи смогли обнаружить только часть архива группы «Ойнег Шабес»[379]: десять металлических коробок и жестяных молочных бидонов, заполненных любовно собранными и сохраненными дневниками польских евреев, фотографиями, свидетельскими показаниями, последними завещаниями, письмами, рисунками, запрещенными газетами, письменными отчетами о жизни в гетто, а также историческими свидетельствами о жизни евреев в Польше в довоенный период.

Были обнаружены только первые две части архива, а третья же была трагически утрачена. Тем не менее обнаруженные части содержали 1692 документа общим объемом 30 000 страниц, которые охватывали трехлетний период: с момента немецкого вторжения в Польшу в 1939 году до конца 1942 года{332}. В настоящее время эти документы хранятся в Еврейском историческом институте в Варшаве. Они до сих пор считаются «одной из самых важных коллекций документации о судьбе польского еврейства во время Холокоста»{333}.

Исаак Шипер, один из архивариусов Еврейского исторического института в Варшаве, в отчаянии спрашивал своего сокамерника по концентрационному лагерю Майданек до того, как тот умер там в июле 1943 года, сможет ли этот материал убедить будущие поколения в фактах геноцида евреев. «Если мы напишем историю этого периода крови и слез, а я твердо верю, что мы это сделаем, то кто нам поверит? – задавал он вопрос. – Ведь никто не захочет нам верить, потому что наша катастрофа – это катастрофа всего цивилизованного