Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

Добина: «У близко знавших Евгения Львовича Шварца наверняка осталась в памяти особенная его улыбка при встрече. Она была заметна уже издали. Дрожала где-то на конце подбородка и, казалось, говорила: “А сейчас вы услышите забавнейшую историю”. Или: “А я припас вам чудную остроту. Эпиграмму. Каламбур. Шутку про нашего общего знакомого”. И вы сразу начинали улыбаться в предвкушении забавной истории. Или остроты, шутки, иронического намека».

«Он был молод, задирист, бесконечно изобретателен, весел, – писал драматург Исидор Шток. – Он был легко подвижный и мгновенно зажигающийся лицедей. Умел видеть сущность людей и событий. Легко подмечал смешные стороны. Был вспыльчив. Умел любить и ненавидеть. Знал, что такое страдание и сострадание. Он был талантлив, воинствен, романтичен. Не старая добрая бабушка, и не Дед Мороз, и не волшебник с неподвижно улыбчивым ликом, в балахоне с широкими рукавами».

«Он вторгался в самые различные области знания по причинам, которые никто не мог бы объяснить сколько-нибудь точно, – свидетельствует Сергей Цимбал. – На какое-то время он становился энтомологом или историком Древней Руси, внезапно погружался в тайны павловской физиологии или вдруг оказывался придирчивым и хорошо разбирающимся в предмете лингвистом. За одно я могу поручиться: все эти интересы никогда не были у него прикладными и возникали вне всякой видимой связи с тем, что он в данный момент делал. Накапливавшиеся им знания нужны были не его героям, а ему самому.

Он вбирал в себя впечатления, не давая отдыхать собственной памяти, неизменно проявлял удивительную внутреннюю подвижность, способность вкладывать себя всего в самый процесс восприятия жизни. Он никогда не уставал от этого процесса – жизнь, люди, звери, вещи не могли быть безразличны ему даже тогда, когда лично его существования не затрагивали. Вещи в его понимании не были ни в какой мере бездушны и безответны. Не собираясь шутить, он утверждал, что неодушевленные предметы ехидно подсматривают за ним, провожают, если он уходит из дому, пристальным взглядом, усмехаются, если он что-нибудь делает не так.

В этом не было и тени умышленного, показного чудачества или тайного кокетства. Все, что только открывалось ему в окружающем мире доброго и злого, прекрасного и уродливого, близкого и чужого, уподоблялось им человеческому, имело свой естественный и неоспоримый человеческий смысл. Однажды в Комарове, спускаясь к заливу и проходя мимо косо растущего (по-видимому, из-за оползня) дерева, он сказал, не поворачивая головы, с величайшим презрением: “Холуй”. Поза человека, походка, жест, движение головы были в его представлении “откровенностью природы”, характеризовавшей свои создания со всем возможным прямодушием».

Леонид Пантелеев вспоминал, что Шварц очень любил Чапека, не раз (еще задолго до сотрудничества с Козинцевым) читал Сервантеса, но самой глубокой его привязанностью был и оставался до последнего дня Чехов, рассказы, пьесы и письма которого он постоянно перечитывал. В своей любви к Чехову Евгений Львович признавался и в дневниках. Вениамин Каверин считал, что даже некоторые черты своей личности Шварц перенял от Андерсена и Чехова. «От первого, – писал Каверин, – он взял добрый, но подчас горький сарказм, от второго – благородство души». «Однажды в присутствии Шварца кто-то не слишком уважительно отозвался о Чехове, – вспоминал переводчик Игнатий Ивановский. – Шварц переменился мгновенно. Лицо побледнело, речь стала особенно отчетливой. Глядя на невежду в упор, он проговорил, словно диктуя: “Вы не умеете читать. Вам не надо читать”».

Со временем Евгений Львович полюбил читать книги по орнитологии и энтомологии. «Его привлекали не популярные и поверхностные пересказы, а серьезные научные исследования, – продолжает свой рассказ Сергей Цимбал, – из которых он умудрился вычитать множество поразительных новостей, касающихся повседневного быта птиц и насекомых, осенних перелетов журавлей или героических горестных зимовок синиц. Все, что он узнавал о необыкновенных путешествиях угрей или о “боевых порядках” перелетных птиц, вызывало у него такую искреннюю, такую ненаигранную гордость, что можно было подумать, будто он имеет к этому делу самое прямое отношение. “А знаешь ли ты, – как-то спросил он меня со всей строгостью, – что муравьи до сих пор не могут избавиться от матриархата?” Трудно сказать, что именно имел он в виду под этим “до сих пор”, но получалось так, что в словах его звучал скрытый упрек. Дескать, мы, люди, давным-давно покончили с этим недопустимым явлением, а они все еще не могут справиться с ним.

Он надменно смотрит на своего униженного собеседника, не способного предложить муравьям сколько-нибудь реальный выход из положения. Он весь светится от чувства собственного превосходства и так счастлив, что можно предположить, будто муравьиная косность приносит ему личное удовлетворение. Ничего не поделаешь, так уж он устроен – все интересное, что он узнает, все самые поразительные чудеса мира и все разгадки жизни оказываются в конце концов подтверждением его личной правоты.

“Я же говорил, что в собачьем языке есть глаголы и есть существительные”. Он не довольствуется одной только констатацией этого ошеломляющего факта, а еще и показывает, как именно собака лает глаголами, а как существительными».

Сказочные сюжеты он сочинял не только для своих пьес – зачастую они рождались в общении с детьми на основе только что увиденного. Так, например, стоя в очереди для отправки почтовой корреспонденции, он подружился с дочкой генетика Раисы Берг, на ходу придумав сказку: «Вон в том ларечке живет медведь, а в этом ящике под крышей почты, – видишь, провода к ящику идут, – живет птичка. Она по телефону с медведем разговаривает».

Примечательна зарисовка из жизни Шварцев того времени, оставленная Татьяной Белогорской, ровесницей и подругой Наташи Шварц: «Их маленькая двухкомнатная квартира с кухней-дюймовочкой походила на скворечник; у писателя даже не было кабинета. Быт семьи отличался скромностью. Кое-какие предметы коллекционного фарфора – увлечение Екатерины Ивановны – единственное, что бросалось в глаза. Евгений Львович легкомысленно относился к материальной стороне жизни – к вещам, за исключением своего “павловского” кресла и рабочего стола, не привязывался, носил разномастные брюки и пиджаки. Он любил книги, но не был библиоманом. На его книжной полке мне запомнились тома Чехова и Бунина».

* * *

Отношения с киностудиями не закончились после неудачи с киносценарием «Первый год». Шварцу регулярно предлагали написать те или иные сценарии на злободневные темы и чаще он соглашался, хотя до завершения таких проектов дело с тех пор не доходило. Одним из подобных заказов был сценарий «о коммунистическом воспитании молодежи, о выпускниках средней школы, избирающих свой жизненный путь», который Евгений Львович хотел назвать «Жизнь – впереди!». В другой раз они с Юрием Германом взялись за работу над комедией «о летней, отпускной поездке группы советских людей по стране на собственных машинах с приключениями в пути», названную авторами «По новым