Заклинатель снега - Эрин Дум

Он сжимал мои руки, и в его глазах я прочитала свои слова: «Я никогда не была тебе нужна».

– Ты мне нужна, – сказал он серьезным голосом. – Нужна с тех пор, как на пляже я увидел тебя на песке, жадно хватающую воздух; с тех пор как заметил, что ты часто смотришь на небо и ищешь звезды, даже зная, что в городе их не видно; с тех пор как полюбил смотреть, как ты рисуешь, а потом улыбаешься, потому что такая редкая улыбка, как твоя, светит лишь немногим; с тех пор как ты впервые мне помогла, а я не смог сказать тебе спасибо. Ты мне нужна.

Мейсон положил мои руки себе на грудь. Жар от напряженных грудных мышц разлился по моим венам. Дрожь пробежала по пальцам, но он крепко держал их, прижимая к коже. Я чувствовала его сердце и слышала, как оно бьется.

Я смотрела на его лицо так, как будто рождена, чтобы прикасаться к нему, на то мне и даны руки, и мои пальцы специально созданы такими, чтобы было удобно переплетать их с его пальцами, губы – чтобы чувствовать его, глаза – чтобы смотреть на него и побуждать его смотреть на меня.

И когда я протянула ладони, медленно раскрывая их у него на груди, я почувствовала, как в его теле возникает дрожь.

Мейсон сжал мои запястья. На склоненном надо мной лице я увидела его глаза, взирающие на меня с горящим ожиданием. Мои пальцы медленно скользнули по его теплой коже и добрались до чувствительного места на шее.

Я ласкала его кончиками пальцев и слышала, как глубоко он дышит. Реакция его чувственного тела меня потрясла.

Мейсон прошептал хриплым и решительным тоном:

– Я хочу, чтобы ты была со мной.

«Я тоже!» – кричали мои руки, обвивая его шею. «Я тоже!», – отчаянно кричала моя душа.

Я встала на цыпочки, и Мейсон прижал свои губы к моим. Ошеломительный поцелуй…

Он дотрагивался до моей души – и делал ее светлее и теплее. Он рассыпал цветы посреди моей темной зимы, и я спрашивала себя, не это ли и есть любовь – расцветать в сердце другого человека.

Расцветать своими недостатками и желать друг друга, несмотря ни на что, несмотря на то что два этих человека настолько разные, что они не могут обняться, не поцарапав друг друга.

Мейсон запустил пальцы в мои волосы и откинул мою голову назад, прижимая меня к своей груди. Я сходила с ума от его тепла, от его мужественной надежной силы и от его властности в этот момент.

Мейсон хотел меня, даже если я не вписывалась в его жизнь. Он хотел, чтобы я была такой, какая я есть, и я чувствовала, как каждая клеточка во мне дрожит от неверия.

«Так нарисуй меня, как Канаду, сделай меня своим полярным сиянием, будь горой, где я смогу найти убежище. Подари мне дыхание лиственничного леса и возьми все, что я могу тебе дать… У меня в душе так много всего, во мне еще так много чувств, и я не хочу отдавать их никому, кроме тебя.

Тебе. Только тебе, если ты хочешь».

Я сказала ему это руками, губами и сердцем. И когда Мейсон поднял меня над полом, моя душа воспарила.

Я обвила его ногами, сгорая от прилива страсти. Я прижалась к нему, но он отстранился. Я вздохнула и посмотрела ему в глаза, хрупкая и растерянная.

– Айви, я здесь не для того, чтобы остаться. – Он скользнул взглядом по моим растрепанным волосам и опухшим от поцелуев губам. – Я здесь, чтобы вернуть тебя.

Мейсон осторожно опустил меня на пол, и я внезапно почувствовала себя потерянной.

Я поняла, что он пытался мне сказать. Он скоро уйдет. То, что может сейчас произойти между нами, не изменит момента, когда я увижу, как он выходит за порог и исчезает навсегда. От этого расставание станет еще более душераздирающим.

Он обнял мою голову и прижался лбом к моему лбу.

– Поедем домой, Айви, – прошептал он. – Поедем домой, и я обещаю, ты об этом не пожалеешь.

Я смотрела на него. Руки у меня теперь свободно висели вдоль тела. Внутри меня сломанная шестеренка замедлила биение сердце. Где-то был перегоревший провод, какая-то неисправность, которая удерживала меня здесь, в этом доме, в непреодолимой пустоте.

Его руки соскользнули с моей головы. Мейсон уловил замешательство в моих глазах и снова выпрямился. Он молча отошел, подобрал с пола рубашку и, прежде чем надеть, минуту смотрел на нее.

– Для тебя тоже есть билет, – пробормотал он, одеваясь, – он твой, если ты этого хочешь.

Потом он понял, что забыл шапку в машине, и, возможно, чтобы дать мне немного времени, пошел за ней.

Я осталась одна. Оглядела дом, в котором выросла. Фотографии. Отметки на дверном косяке, где папа отмечал мой рост. Все это принадлежало прошлой жизни – жизни, которой больше не существовало и от которой я не могла отказаться. Она привязана к моей душе и подпитывалась памятью о нем. В той жизни он был живой.

У камина, в этом кресле, за столом и за окном – он был везде, куда бы я ни посмотрела, и не имело значения, что я не видела его во плоти, я все еще могла слышать его шепот: «Держись!»

Я поморгала, протерла глаза, уверенная, что ошиблась, но эти слова не исчезли. Они так и остались написанными черно-белыми буквами прямо перед моими глазами.

Я медленно подошла к холодильнику, по коже побежали мурашки.

На дверце висел мой старый рисунок. Неуверенными пальцами я провела по надписи, сделанной тонким маркером, которую никогда не замечала. Нет, ее на рисунке никогда не было.

Я посмотрела на буквы и узнала дрожащий папин почерк. Он написал это до того, как попал в больницу? Я сглотнула и снова посмотрела на рисунок, пришпиленный магнитами.

Он всегда был там, как я себя помнила. Я нарисовала его, когда мне было лет пять: я, папа и позади нас большое заснеженное дерево.

Я помнила тот день. Он не был похож на другие. В тот день мы с папой…

Я покачала головой, развернулась и, как сумасшедшая, побежала в комнату за рюкзаком. Вынула оттуда альбом и скетчбук, вернулась и раскрыла их на кухонной стойке.

Взяла в руки фотографию, с которой все началось: мы с папой обнимаемся на опушке леса. Снимок был сделан