Война, мир и книги - Валерий Валерьевич Фёдоров

За последнюю четверть века «человеческие возможности… выросли больше, чем когда-либо еще», но они сковываются капиталистической системой, не позволяющей им реализоваться во благо человечества. Информационные технологии и старые общественные формы плохо сочетаются друг с другом. Они способны разлагать рынки, уничтожать собственность и разрывать связь между трудом и зарплатами – и уже делают это! «Когда капитализм утрачивает способность адаптироваться к технологическим изменениям, посткапитализм становится необходимым» (привет Марксу!). Прежде левые полагали, что рабочий класс, взяв под контроль государственные механизмы, должен покорить рыночную стихию, сделать ее управляемой. Этот подход провалился, но Мейсон полагает, что «технологии проложили новый путь». Это путь постепенного прорастания в недрах капитализма элементов новой системы.

Уже сейчас мы видим, что «параллельные валюты, банки времени, кооперативы и самоуправляемые пространства получили широкое распространение… Новые формы собственности, новые формы кредитования, новые законные контракты», шеринговая экономика (не только в потреблении, но и в производстве!). Все это стало возможным благодаря буму ИТ. Они «уменьшили необходимость труда, размыли границы между трудом и свободным временем и ослабили связь между работой и зарплатами». Они «разъедают способность рынка к правильному ценообразованию». Посткапиталистический сектор уже существует, но для развития ему необходима поддержка государства. «Совместное производство, использующее сетевые технологии для изготовления товаров и оказания услуг, которые могут существовать, только если они бесплатны, указывает путь отхода от рыночной системы». Сетевизация общества может стать основой для самовоспроизводящейся нерыночной системы. Создав сети, «информационный капитализм породил новый источник перемен в истории: образованных и связанных между собой людей». Они уже протестуют против несправедливости и угнетения, но главное – они постепенно создают различные элементы новой социальной реальности: посткапитализма. Со временем эти элементы смогут объединиться в систему, которая придет на смену капитализму. Падение капитализма «будет ускорено внешними потрясениями и будет сопровождаться становлением человека нового типа».

Но вот только есть ли у человечества это время? Для власть имущих ставки очень высоки. «Главное противоречие сегодня – это противоречие между возможностью беспрепятственного получения бесплатных товаров и информации и системой монополий, банков и правительств, которые пытаются добиться того, чтобы вещи оставались в частном владении, чтобы их было мало и чтобы они продавались. Все сводится к борьбе между сетями и иерархией», между старыми и новыми общественными формами. Центробанки провоцируют паническое изъятие банковских вкладов там, где возникает угроза прихода к власти противников неолибералов. Элиты контролируют правительства почти всех стран мира. Но «в большинстве стран они практически не имеют поддержки и непопулярны среди обычных людей». Зазор между популярностью и властью опасен: в него может просочиться правый авторитаризм. «Демократия спецназа, коррумпированных политиков, контролируемых магнатами газет и тотальной слежки, выглядит такой же фальшивой и хрупкой, как Восточная Германия тридцать лет назад». И Мейсон рассчитывает, что многие социалистические идеи, которые в XIX веке оказались утопичными из-за неразвитости экономики, технологий и человеческого капитала, теперь смогут реализоваться благодаря прорыву во всех трех областях.

Культура и медиа

Роже Шартье

Культурные истоки Французской революции

М.: Искусство, 2001[22]

Двухсотлетие Великой французской революции, отмечавшееся в 1989 г., прошло в тени более актуальных событий – перестройки в СССР и «бархатных революций» в Восточной Европе. Тем не менее юбилейная дискуссия о событиях 1789 г. имела место, ведь значение этой революции для мировой истории настолько огромно, что каждое новое поколение исследователей старается внести свой вклад в ее изучение. Французский историк Роже Шартье в своей книге, увидевшей свет в 1990 г., сфокусировался не на причинах или движущих силах революции, а на ее культурных истоках, то есть тех условиях, которые сделали ее возможной. «Возможной же она стала потому, что стала мыслимой». По сути, речь идет о связи между Просвещением и Революцией: действительно ли первое идеологически подготовило вторую, как мы привыкли думать, или же все сложнее? Шартье считает, что ответ не так прост, как кажется. Возможно, все было наоборот: Революция, нуждаясь в идеологической легитимации, поставила себе на службу Просвещение, приписав его деятелям собственные цели и ценности, назвав их своими предтечами и провозвестниками.

Для этого революционерам «пришлось осуществить строгий отбор литературного и философского наследия и привести совершенно различные мнения и позиции к общему знаменателю». В реальном Просвещении соседствовали реформаторы и утописты, умеренные и радикалы, монархисты и республиканцы. Вместо этого многообразия и сумбура была искусно сконструирована совершенно другая картина. Просвещение предстало в глазах потомков как «свод однородных, всеобщих, неизменных идей и твердых убеждений». Как же так вышло? Дело в том, что усилиями деятелей Революции был создан «пантеон» мыслителей и написана «родословная» революции, для чего пущены в ход все доступные тогда методы культурно-информационной борьбы: речи, праздники и рисунки. Это получилось не сразу, ведь всякая из враждующих революционных партий имела свое видение мира и свой образ Просвещения, призванный подвести под него базу, но все-таки получилось. Однако почему же все-таки нельзя считать Просвещение подготовкой к Революции?

Шартье называет натяжкой «выводить поступки и политические воззрения из мнений, мнения – из круга чтения, а понимание текстов – из самих текстов». Считается, что поток обличительных текстов, порожденных Просвещением, подорвал легитимность «старого порядка» и побудил французов к свержению режима. Тексты эти, однако, не только сами по себе крайне разнообразны и противоречивы, но, что важнее, чаще всего дают возможности для самых разных интерпретаций. Интерпретация смысла подпольной литературы зависит не только от того, что вкладывают в свои произведения авторы, но и от ожиданий и запросов их аудитории. Отход французов от почитания монархии и «старого порядка» в целом, считает историк, это не результат широкого распространения «философических книг», а наоборот, условие и залог их популярности. Жизнь общества и его запросы серьезно изменились к тому моменту, как деятели Просвещения «пошли в народ». Если бы этого не произошло, ни на какую популярность их смутные и путаные писания претендовать бы не могли. «Война памфлетов», разразившаяся за полтора десятилетия до революции, упала на хорошо унавоженную почву: процесс десакрализации монархии и всего с ней связанного Шартье скрупулезно прослеживает вплоть до начала XVIII века.

Конфликт между французской монархией и влиятельным католическим движением «янсенистов», проповедовавшим строгие моральные ориентиры, в свое время побудил короля провести размежевание государственных интересов и моральных суждений. Первые были признаны единственным критерием правильности действий государя, мораль же оттеснена в область приватного. Сначала это помогло королю диктовать свою волю вопреки моральному осуждению религиозных авторитетов. Но когда кризис в стране стал очевидным, критерий соответствия действий короны государственным интересам обратился уже против монархии! Вот тут-то и разразилась «война памфлетов», в конечном счете