Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

Ты проституткою была,

Тебя я встретил.

Сидела ты под вербой на скверу.

В твоих глазах метался пьяный ветер,

И папиросочка дымилась на ветру…

Непонятно было почему, каким образом просачивалась песня сквозь цемент, сквозь тюремную стену. Слова слышались отчетливо… Впрочем, я тут же понял – почему. У окна, в углу камеры, змеилась черная трещина (постройка эта была, видимо, давняя, и – как и все, что создано руками заключенных, – халтурна и непрочна). Трещина рассекала стену от потолка до пола. Примостясь в углу, приникнув ухом к трещине, я вслушался в смутный голос соседа… и узнал его. Это был голос Девки!

«И вот опять, опять мы встретились с тобою, – напевал Девка, – ты все такая же, как восемь лет назад. С такими жгучими и блядскими глазами…»

Я окликнул его. Он умолк, зашуршал у стенки. Потом спросил торопливым шепотом:

– Это ты, что ль, Чума?

– Я.

– Когда прибыл?

– Час назад. А ты?

– Да уж третий день пошел.

– Кто-нибудь есть еще – из наших ребят?

– Нет никого, – сказал Девка, – вся кодла теперь на Индигирке. На строгом режиме. Там такое творится – ой-ой!

– А ты где был все это время?

– Там же…

– Почему ж тебя привезли? – удивился я. – По какой причине?

– По той же, что и тебя…

– Но в чем дело? – спросил я озадаченно.

– А ты разве не знаешь? – проговорил усмешливо Девка. – Не догадываешься?

– Видит бог, никак в толк не возьму.

– Ну так вспомни Ванинскую пересылку.

– А что – пересылка? Что… – начал было я, но тут же в памяти моей возникла пересылочная баня – клубы пара, мятущиеся тени, кровавая пена на скользком полу… И, уже догадываясь о сути, но все же инстинктивно, не желая верить этой догадке, я сказал погодя: – Послушай… Речь идет, насколько я понимаю, о том деле… Ну – о мокром. Так?

– Конечно, – отозвался Девка. – О чем же еще?

– Но ведь следствие уже было… Закончилось!

– Теперь это все раскручивают заново; ищут тех, кто первым начал… Ну и взялись за нас. Усекаешь?

И вот тут я забормотал слова, за которые мне стыдно и по сей день; не за слова, вернее, а за тот тон, каким они были сказаны.

– Послушай, Девка, при чем тут я? В той истории я ведь никак не замешан. Даже пальцем не прикоснулся ни к кому; ты сам это знаешь. Ну, скажи – ведь знаешь? Ска…

Что-то жалкое, искательное просквозило в этих моих словах; что-то такое, что заставило меня, смутясь, оборвать на полуслове начатую фразу. И Девка тоже почуял это. И, посопев, помедлив несколько, сказал:

– Знаю, все знаю! Только ты не ной. Не скули. Оправдываться перед прокурором будешь… Ну а если до меня коснется – я, конечно, подтвержу, что ты тут ни при чем. Мне тебя волочь за собой по делу тоже резону нет.

– А тебе, – спросил я, заминаясь, – тебе, ты думаешь, не отвертеться?

– Мне – нет, – сказал он. – Мое дело тухлое.

– А тебя уже вызывали?

– Один раз. К старшему оперу.

– И о чем он спрашивал?

– Да, в общем-то, ни о чем конкретном, – проговорил в раздумье Девка. – Чего-то он все крутил вокруг да около… У меня такое ощущение, будто он выжидает…

– Чего же?

– Наверное, ждет каких-нибудь дополнительных сведений. Или, может, распоряжений начальства… Не знаю, старик. Да и чего гадать попусту? Рано или поздно все само прояснится!

И вскоре все прояснилось: опер ждал, оказывается, начала навигации. И с первым же рейсом отправил нас с Девкой на «большую землю» – во Владивостокскую следственную тюрьму.

Глава 8

Встреча с Лешим

Мы не одни ехали с Девкой во Владивосток; в зябком сумрачном отсеке трюма помещались вместе с нами еще двое зэков. Их так же, как и нас, отправляли на переследствие, но по другому делу… А в соседнем отсеке (об этом мы узнали на следующий же день) оказался наш товарищ – Леший.

Он все-таки добился своего! Перехитрил всех, в том числе и главврача пересылочной больницы. Как ни старался главврач разоблачить Лешего, на какие ухищрения ни пускался, ему все же пришлось смириться и подписать в конце концов актировочный акт.

Леший отплывал теперь на свободу. Вместе с партией других освобожденных – здесь их насчитывалось человек пятнадцать – его должны были высадить на берег в бухте Находка, расположенной неподалеку от главного Владивостокского порта.

Там же кончался и наш маршрут, так что весь этот многодневный путь мы должны были проделать по соседству с ним – в самой тесной близости.

Обычно этапники встречались с вольными пассажирами во время прогулок на нижней палубе в кормовой части судна. Нас везли на старом полуледокольного типа корабле под названием «Тауйск». И слово это, когда я увидел его, входя на борт, показалось мне весьма символичным: в нем было как бы напоминание о тауйском неповторимом периоде моей жизни, о благословенном «матриархате»… И чем дальше я уплывал, тем с большим умилением и какой-то даже нежностью думал обо всем этом, припоминал громогласную Музу, бесшабашную Алену, тоскующую и смятенную Сатану. И даже былая повелительница моя, начальница ППЧ, даже она сейчас представлялась мне несколько иной, слегка очищенной от присущей ей плотоядности.

Нас выводили на прогулку, как правило, в середине дня – в послеобеденное время. По сторонам располагался конвой. А за ним среди палубных надстроек и возле бортов теснились вольные. Конвой разгонял их время от времени, но появляться им здесь все же не мог помешать. Они перебранивались с конвоирами, зубоскалили, окликали нас и при любой удобной возможности подбрасывали нам табачок и хлеб.

Вот в этой оборванной и горластой толпе вольняшек я снова – впервые за долгое время – увидел Лешего… Господи, как он изменился! Он словно бы постарел лет на десять: сгорбился, похудел, как-то весь усох. Косматая борода его и длинные, нечесаные, спутанными прядями лежащие на плечах волосы – все было осыпано грязною сединой. Раньше седины этой не было; она появилась за минувшую зиму. Да, нелегко далась ему свобода!

Эту самую фразу – слово в слово – произнес Девка; он выразил нашу общую мысль! И я вздохнул, пристально вглядываясь в согбенную, маячившую неподалеку фигуру.

Леший стоял ссутулясь, прислонясь к фальшборту. Он держался в стороне от толпы – никак не смешивался с нею.