Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс Кэмпбелл Скотт

Когда потенциальные участники бойкотов и уничтожения машин в Седаке говорили о собственном опыте или об относительном успехе в этих начинаниях других людей, в их высказываниях можно было расслышать не просто длинную череду слов уныния и отчаяния. Кроме того, там присутствовало нечто большее, чем просто намёк на то, что могло бы случиться – как прежде, так и в дальнейшем, – если бы бедняки действовали с бóльшими единством и силой. Например, для Самада пример Перматан-Булуха выступал чем-то вроде вдохновения: «Если бы мы поступали точно так же у себя, машины бы не появились. Было бы здорово (багус), если бы мы тоже так действовали, но мы не были организованы (так тератур)[435]». Даже Рокиах с презрением говорила о бригадах по пересадке риса в Седаке по сравнению с Перматан-Булухом: «Здесь никто не хотел [доводить дело до конца]. Если бы было общее согласие, если бы люди бастовали, то у [машин] не набралось бы достаточно храбрости, чтобы здесь появиться (Калау берпакат, калау могок, так берани масук)[436]». Эти настроения в точности воспроизводил Мансур, один из немногих батраков в Седаке, вообще не имевших земли: «Люди здесь не объединялись, они боялись и шли только за [богатыми]; если бы они были сильнее, то могли бы воодушевиться». Та же самая оценка существующей разобщённости, наряду с робким ожиданием большей солидарности, была очевидна, когда мой разговор с селянами зашёл о том, что однажды женщин, которые занимаются пересадкой риса, могут вытеснить специализированные машины. Если такие машины появятся, сказал Бакри бин Хаджи Вахаб, женщины будут брать по ринггиту за пересадку каждого маленького пучка (чап) с грядки рассадника. «Это может обернуться войной» (Болех джади игран), – добавил он. Затем слово взял Исхак, более реалистично указавший, что если женщины будут брать по ринггиту за каждую связку, то другие согласятся сделать это за 90 центов, а кто-то и за 80 или 70 центов, и «на том всё и кончится».

Что же касается крупных земледельцев, то они видели в попытке бойкота «одну болтовню» – практически «событие, которого не было». Эта точка зрения не лишена основания, поскольку бойкот никогда не объявлялся открыто и провалился без лишнего шума. Тот факт, что женщины тянули время и прибегали к едва ли правдоподобным оправданиям, означал, что от самого намерения устроить бойкот затем можно будет отмежеваться. Тем не менее проигравшие видели в нём попытку действовать в правильном направлении, которая не удалась. Они не питают никаких иллюзий относительно того, что находятся в слабой позиции, либо по поводу препятствий на своём пути, однако действительно рассматривают скромные успехи в других деревнях как нечто вроде побудительной силы и вдохновения.

«Рутинное» сопротивление

Попытка остановить механическую уборку вряд ли представляла собой материал для сюжета высокой драмы, однако она была по меньшей мере необычной – новой, пусть и в значительной степени тщетной – инициативой. Эта попытка была предпринята на редко замечаемом фоне рутинного сопротивления, связанного с заработными платами, арендными отношениями, ставками аренды и распределением риса, – сопротивления, которое выступает постоянной характеристикой жизни Седаки и вообще любого стратифицированного аграрного антуража. При тщательном исследовании в этой сфере борьбы обнаруживается некая подспудная форма локального тред-юнионизма, которая усиливается как отношениями взаимности среди бедняков, так и значительными масштабами воровства и насилия, направленных против собственности. Как мы увидим ниже, принципиальную угрозу для базовой структуры аграрного неравенства как в материальном, так и в символическом отношении представляют собой очень немногие из этих занятий. Между тем, подлинным их содержанием оказывается постоянный процесс проверки и пересмотра производственных отношений между классами. С обеих сторон – землевладельца-арендатора и земледельца-наёмного работника – предпринимаются нескончаемые попытки ухватиться за любое небольшое преимущество и выжать из него максимум, протестировать лимиты существующих отношений, установить в точности, что именно в пределе может сойти с рук, и сделать этот предел частью принятых или по меньшей мере терпимых «территориальных требований». За последнее десятилетие ход этого пограничного сражения, разумеется, довольно последовательно благоприятствовал успехам крупных земледельцев и землевладельцев. Они не только поглотили крупные фрагменты территории, обороняемой наёмными работниками и арендаторами, но и тем самым – за счёт маргинализации – сократили периметр, вдоль которого продолжается борьба. Но даже на этом сокращённом периметре те, кто рассчитывают вернуть хотя бы небольшой клочок вынужденно утраченного, постоянно оказывают давление. Явной координации для ведения этой борьбы сопротивляющимся требуется немного, ведь для упорства им достаточно лишь простого императива создания сносных жизненных условий.

Цель последующего изложения заключается лишь в том, чтобы продемонстрировать отдельные аспекты и образ действий этого рутинного сопротивления, а не изобразить его полный масштаб, поскольку это может занять целую самостоятельную книгу. Поскольку это сопротивление преимущественно связано с распределением доходов от выращивания риса, лучшим местом, откуда можно начать, окажется само рисовое поле, а точнее, процесс обмолота.

Тред-юнионизм без профсоюзов

В отличие от жнецов, работники, занимающиеся обмолотом риса, нанимаются земледельцами и получают вознаграждение за свой труд в индивидуальном порядке. Они работают попарно на одной молотильной кадке, а затем, в конце дня, делят между собой сдельную оплату. В 1979 году средняя сдельная оплата за намолоченный джутовый мешок риса составляла два ринггита. Сдельная организация труда формирует конфликт интересов между молотильщиком и земледельцем, чей рис требуется обмолотить. Земледелец, естественно, хочет получить весь рис со своего поля и в силу этой причины предпочитает, чтобы работники обмолачивали каждый сноп сжатого риса, пока практически всё зерно не окажется в кадке. Молотильщик, напротив, заинтересован в «живых» деньгах, которые он сможет получить за дневную работу[437]. В зависимости от степени спелости риса примерно 80–90 % зерен выбиваются при обмолоте за первые два или три удара, а чтобы выбить бóльшую часть оставшегося зерна, может потребоваться до шести или семи ударов. Кадка наполняется быстрее, а молотильщик получает за дневную работу больше, если выбивает зерна из каждого пучка риса всего два или три раза, а затем быстро переходит к следующему[438]. Такой подход к работе позволяет обмолотить до десяти мешков за день и получить 20 ринггитов – для сравнения, при тщательном обмолоте каждого снопа заработок составит 10–12 ринггитов. Эта разница принципиальна, если вспомнить, что для бедняков обмолот является самой высокооплачиваемой сезонной работой, и при выполнении большей её части, пока сезон не завершился, из неё можно извлечь дополнительный доход. К тому же конфликт интересов между молотильщиком с его заработком и земледельцем с его рисом на этом не исчерпывается. Молотильщик может, по сути, присвоить тот рис, который