Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс С. Скотт

Кроме того, не следует забывать, что формы сопротивления крестьянства являются не просто продуктом социальной экологии этого класса. Параметры сопротивления также отчасти устанавливаются институтами репрессий. В той степени, в какой такие институты выполняют свою работу эффективно, они могут сделать совершенно невозможными любые иные формы сопротивления, помимо индивидуального, неформального и скрытого[521]. Таким образом, совершенно правомерно и даже важно выделять различные уровни и формы сопротивления: формальные и неформальные, индивидуальные и коллективные, публичные и анонимные, бросающие вызов системе господства и нацеленные на предельные выгоды. Однако следует с кристальной ясностью понимать, что актуальному измерению здесь поддается масштаб репрессий, который структурирует доступные сценарии. В зависимости от обстоятельств, с которыми сталкивается крестьянство, характер его действий может колебаться в диапазоне от организованной электоральной активности до насильственных конфронтации, скрытной и анонимной волокиты и воровства. В от дельных случаях это колебание может быть вызвано изменениями в социальной организации крестьянства, но столь же (если не больше) велика вероятность, что к ним приведут изменения в масштабе репрессий. Примеры, когда активность крестьянства насильственными мерами низводилась от открытой радикальной политической деятельности в какой-то один момент к настойчивым спорадическим актам мелкого сопротивления в другой, не единичны. И если относить к «сопротивлению» только открытую деятельность, то в таком случае определение того, что является сопротивлением, а что нет, мы отдадим на усмотрение структуре господства.

Многие из форм сопротивления, рассмотренных выше, могут представлять собой индивидуальные действия, однако это не означает, что они не скоординированы[522]. В данном случае понятие координации, взятое из формальных и бюрократических контекстов, вновь мало поможет пониманию действий в небольших сообществах с плотными неформальными сетями и субкультурами сопротивления внешним требованиям, обладающими разнообразием и исторической глубиной[523]. Например, не будет преувеличением утверждать, что значительная часть народной культуры в рамках крестьянской «малой традиции» сводится к легитимации или даже прославлению именно тех разновидностей труднообнаруживаемых и изворотливых форм сопротивления, которые рассматриваются в этой книге. В малайском обществе эта традиция представлена в цикле «Сан Канчиль» – сказках о мышином олене[524], которые знает любой крестьянин. Мышиный олень является образцовой фигурой «трикстера»: это маленькое и слабое, но ловкое существо выживает и побеждает гораздо более могучих зверей благодаря своему уму, лукавству и изворотливости. Не требуется никаких литературных ухищрений, чтобы распознать в этом персонаже народную метафору необходимых навыков выживания крестьянства. Конечно же, у него есть собственные культурные эквиваленты в народных традициях других некогда подчиненных групп – среди множества подобных персонажей можно, к примеру, назвать Тиля Уленшпигеля и Братца Кролика. Такие фигуры по меньшей мере способствуют той разновидности сопротивления, которая чествуется в следующем выражении чернокожих рабов из Южной Каролины:

«У букра [белого человека] есть план, а у ниггера есть хитрость, и всегда, когда букра идет по плану один раз, ниггер обхитрит его дважды (De bukrah hab scheme, en de nigger hob trick, en ebery time the bukrah scheme once, the nigger trick twice)»[525].

В этом и иных отношениях (возьмем, к примеру, рассказы о бандитах и крестьянских героях, религиозные мифы) крестьянская субкультура способствует тому, что притворство, браконьерство, воровство, уклонение от уплаты налогов и воинской повинности и многое другое обретают поддержку. Народная культура не является координацией в формальном смысле, однако она нередко превращается в «общественное мнение», для создания которого в других, более институционализированных обществах потребовалась бы специальная пиар-кампания[526]. Поразительным для крестьянского общества моментом является то, в какой степени весь спектр сложных занятий – от обмена трудовыми услугами до перемещения домов, от свадебных приготовлений до праздничных пиршеств – координируется сетями взаимопонимания и практики. То же самое касается бойкотов, «переговоров» об оплате труда, отказа арендаторов конкурировать друг с другом или заговора молчания, окружающего кражи. Формальные организации не создаются, поскольку в них нет необходимости, но при этом достигается некая форма координации, предупреждающая о том, что происходящее – это не просто индивидуальное действие.

В свете приведенных соображений ненадолго вернемся к вопросу о намерениях. Относительно многих форм крестьянского сопротивления есть все основания ожидать, что их акторы не будут распространяться о своих намерениях. Их безопасность может зависеть от молчания и анонимности, а эффективность самой этой разновидности сопротивления – от внешнего впечатления подчинения; их намерения могут быть настолько встроены в крестьянскую субкультуру и в каждодневную, само собой разумеющуюся борьбу за пропитание и выживание их хозяйств, что остаются невысказанными. Рыбы не говорят оводе[527].

В некотором смысле их намерения, конечно же, вписаны в сами их действия. Крестьянин-солдат, дезертирующий из армии, своим действием, по сути, «утверждает», что цели данного института, те риски и трудности, которые за собой он влечет, теперь не будут доминировать над его семейными или личными потребностями. Сборщик урожая, ворующий рис у своего нанимателя, «заявляет», что его потребность в рисе более важна, чем формальные права собственности его хозяина.

Полагаю, что, когда речь идет о тех социальных контекстах, где материальные интересы классов-апроприаторов вступают в прямой конфликт с крестьянством (арендная плата, оплата труда, занятость, налоги, воинская повинность, раздел урожая), выводы о намерениях могут делаться из характера самих действий. Это в особенности верно, когда присутствует некая систематическая модель действий, которые смягчают или отрицают притязания на производимый крестьянами прибавочный продукт. Наличие доказательств намерений, разумеется, всегда приветствуется, но не следует ожидать слишком многого. В силу этой причины в том определении сопротивления, которое было приведено выше, делается особый акцент на усилиях по недопущению материальных и символических притязаний со стороны господствующих классов. В конечном итоге, цель крестьянского сопротивления в основном заключается не в прямом свержении или преобразовании системы господства, а в выживании – сегодня, на этой неделе, в этом аграрном сезоне. Обычная цель крестьян, используя меткую формулировку Хобсбаума, заключается в том, чтобы «действовать в рамках системы… с минимальным ущербом для самих себя»[528]. Настойчивые попытки крестьян забрать причитающееся им «по кусочку» могут привести к обратным результатам, могут незначительно смягчить эксплуатацию, могут вынудить пересмотреть пределы присвоения, могут изменить ход последующего развития событий и – реже – способствовать краху системы. Так выглядят возможные последствия, однако намерение крестьян, напротив, почти всегда заключается в сохранении своего существования и живучести. В зависимости от конкретных обстоятельств достижение этой цели может потребовать либо мелкого сопротивления, с которым мы познакомились, либо более выраженных действий по самообороне. Так или иначе, в любом случае классы-апроприаторы будут усматривать в большинстве усилий крестьян грубость, обман, отлынивание, воровство и высокомерие – одним словом, все