Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс С. Скотт

чём говорится в деревне, происходит у них за спиной. Однако их знания не являются симметричными. По меньшей мере здесь у бедных имеется небольшое преимущество – если это слово тут уместно – в области информации. Судя по тем высказываниям бедняков, которые приводились выше, они многое знают о том, что именно думают о них богатые. Их более значительные знания обусловлены не только тем обстоятельством, что деревенская элита может говорить о бедных более свободно и пренебрежительно, но и тем, что для бедных попросту важнее и принципиальнее обращать внимание на всё происходящее вокруг. Богатым, напротив, меньше известно о неотредактированном репертуаре высказываний бедных, поскольку последние более скрытны, а богатые могут позволить себе пропускать всё это мимо ушей. Зная меньше, они вольны подозревать худшее. Но они и в самом деле знают, что не могут с легкостью проникнуть за наигранную позу притворства, хотя и ощущают, что за публичными повседневными ритуалами почтительности и уважения скрываются презрение и гнев. Богатые находятся в той самой ситуации господина, которая представлена Гегелем в его диалектике господина и раба[504]. Само отправление власти препятствует тому, что деревенская элита когда-нибудь узнает, что же на самом деле думают их более бедные односельчане, – и это в глазах элиты нарушает ценность ритуального подчинения и почтительности бедняков. Возможно, именно в силу этой причины наиболее властные элиты прошлого столь часто наделяли свои низшие классы всевозможными злонамеренными силами и намерениями, исходящими из желания возмездия[505]. Ситуация в Седаке не дошла до таких крайностей, однако по форме качественно схожа. Деревенские элиты подозревают бедняков в худшем – в анонимном воровстве, клевете, неблагодарности и притворстве. Однако их страх имеет реальное основание в природе локальных властных отношений[506].

Что такое сопротивление?

Итак, в Седаке мы встретились с обескураживающим диапазоном разновидностей сопротивления и подчинения. При этом установить, где заканчивается подчинение и начинается сопротивление, непросто, поскольку обстоятельства заставляют многих бедняков облекать своё сопротивление в публичный язык конформности. Если обратиться к словарной дефиниции глагола сопротивляться: «Прилагать усилия с целью противостояния или противодействия силе или воздействию чего-либо», – то как можно квалифицировать то изощрённое сочетание внешнего подчинения и нерешительного сопротивления, которые были задействованы в попытке бойкотировать земледельцев, использующих комбайны? На уровне публично доступной информации никакого бойкота не было, и всё же на каком-то другом уровне это действительно была забастовка трудящихся, пусть и окончившаяся неудачно. Но остаются и другие проблемы. Можно ли считать сопротивлением такие индивидуальные действия, как воровство или убийство скота, даже если они не предполагают каких-либо коллективных акций и не бросают открытый вызов базовой структуре собственности и господства? Можно ли назвать сопротивлением такие преимущественно символические действия, как бойкот праздничных пиров или очернение чьей-либо репутации, хотя они, судя по всему, никак или почти никак не влияют на распределение ресурсов? За каждым из этих вопросов стоит тот, что вынесен в заглавие этого раздела: что такое сопротивление? А если сформулировать его точнее, поскольку дефиниции представляют собой исследовательские инструменты, а не цели в себе, то что именно в соответствии с нашими задачами было бы практично считать актами сопротивления?

В первом приближении можно утверждать, что классовое сопротивление включает любые действия (любое действие) представителей (отдельного представителя) подчинённого класса, которые направлены либо на смягчение, либо на отрицание требований (например, арендной платы, налогов, признания авторитета), выдвигаемых к этому классу вышестоящими классами (например, землевладельцами, крупными земледельцами, государством), или на выдвижение собственных притязаний (например, на работу, землю, благотворительность, уважение) по отношению к этим вышестоящим классам. Хотя это определение, как мы ещё увидим, не лишено проблем, у него действительно имеется несколько преимуществ. Оно сосредоточено на материальном основании классовых отношений и классовой борьбы. Оно допускает как индивидуальные, так и коллективные акты сопротивления. Оно не исключает те формы идеологического сопротивления, которые бросают вызов господствующему определению ситуации и утверждают различные стандарты справедливости и равенства. Наконец, это определение делает акцент на намерениях, а не на последствиях, признавая, что многие акты сопротивления могут не достичь предполагаемого результата.

Там, где присутствуют веские доказательства намерения, стоящего за действием, доводы в пользу присутствия сопротивления соответствующим образом усиливаются. Например, вполне очевидно, что женщины из трудовых бригад собирались отказать крестьянам, которые пользовались машинами, в услугах по пересадке их риса и тем самым хотели заставить их вернуться к ручному сбору урожая. Взаимопомощь среди бедняков, препятствующая тому, чтобы между ними возникала конкуренция за права аренды, также явно направлена на предотвращение схватки, которая в дальнейшем навредит всем арендаторам. В каждом из этих случаев намерения не выводятся напрямую из действия, а проистекают из тех объяснений, которые участники ситуаций дают своему поведению. В случае «речевых актов» наподобие очернения репутации или злонамеренных сплетен, направленных против богатых селян, действие и намерение сливаются в единое целое; в осуждения в адрес скупых богачей вписано намерение призвать их к иной норме поведения – либо в противном случае их социальное положение и влияние будет уничтожено.

Однако обязательное требование, заключающееся в необходимости продемонстрировать, что акты сопротивления имеют преднамеренный характер, создает гигантские трудности для описания целой сферы занятий крестьян, которая в Седаке и других местах часто считалась сопротивлением. Обратимся для примера к такому вопросу, как воровство или хищения. Как следует называть бедняка из Седаки, который «присвоил» мешок риса с поля богача – вором tout court [просто-напросто – фр.] или ещё и человеком, который оказывает сопротивление? Как назвать действия молотильщика, который озабочен тем, чтобы оставить много риса на колосьях для своих жены и детей, которые подберут их завтра, – случаем мелкой кражи или актом сопротивления? Здесь возникает две проблемы. Во-первых, это прикладная проблема получения доказательств намерений, стоящих за поступком – что именно он означает для совершающего его лица? Сама природа указанных начинаний такова, что актор едва ли признается в совершении самого действия, не говоря уже об объяснении того, что конкретно он имел в виду. То обстоятельство, что некоторые бедняки в Седаке видели в подобных кражах своеобразное принесение в дар закята, может считаться косвенным доказательством того, что такие воры полагают, будто берут причитающееся им по праву, однако вряд ли этот момент имеет решающее значение. Таким образом, мы можем выявить набор разделяемых всем социальным классом убеждений, которые легитимируют воровство или хищения, однако возможность обнаружить убеждения совершающего их актора представится в редких случаях. О трудностях в доступе к «репертуару высказываний» мелких воришек (в особенности тех, которых ещё не поймали), к сожалению, хорошо известно.

Вторая проблема касается более масштабных вопросов дефиниций и анализа. Мы склонны