Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс С. Скотт

«не может сделать ничего». Для самого Дзулкифли поощрение заключалось в небольшой субсидии в 200 ринггитов по Программе деревенского благоустройства, тогда как его брат Бакри, живущий по соседству и остающийся в ПАС, не получил ничего. Карим, ещё один недавний «перебежчик», объяснял мне, что если бы он остался в ПАС, то «было бы трудно просить о помощи (бантуан)» и «трудно попасть на приём к директору начальной школы [по поводу специальной субсидии из школьных средств для его детей]». По словам Карима, он ушел из ПАС, потому что «там не оказывалось никаких услуг (джаса)», тогда как ОМНО предоставляет «много услуг». И всё же Карим, возможно, ведёт двойную игру, поскольку Шукур и Хаджи Кадир утверждают, что он по-прежнему голосует за ПАС, хотя и уплатил взносы в ОМНО. «Это умный человек, он действительно наш последователь», заключает Хаджи Кадир. Так ли это, непонятно, а сам Карим не намерен вносить ясность в данный вопрос. Впрочем, не подлежит сомнению следующий момент: для каждого жителя Седаки вполне приемлемо, что кто-то из односельчан – в особенности это касается бедняков – может пожелать скрыть свою партийную принадлежность, чтобы претендовать на те блага, которые способно предоставить номинальное членство в партии власти. Именно так уже поступили в собственных интересах Рокиах и Хамзах.

Во многом та же самая логика власти и выгод преобладает в утверждениях рядовых членов ОМНО, что, вступая в эту партию, они попросту хотят быть «на стороне большинства» или «хотят получать льготы». Довольно многие дают понять, что стать на сторону партии власти – это самый безопасный способ поведения: в таких соображениях ожидания получить какие-то выгоды сочетаются с определённой долей страха. Например, Абдул Рахман так объяснял, почему он является членом ОМНО: «Я вижу, [кому принадлежит] власть (куаса), каждый день, что я живу на свете под дланью раджи[488]». Привести какие-либо основания для присоединения к ОМНО, продиктованные общественными интересами, вообще способны не более шести-семи селян, причем большинство из них являются членами деревенского комитета.

Принуждение к почтительности, покорности и политической конформности в Седаке ощутимо и самоочевидно для всех вовлеченных в соответствующие процессы. Учитывая то, что проявляющих покорность ждут вознаграждения, не приходится удивляться, что довольно многие селяне предпочли жить в соответствии со стереотипом «бедняков, пользующихся уважением». Возможно, более удивительным выглядит другой факт: то, что слишком уж много остальных держались довольно отчужденно и отдаленно, сохраняя членство в ПАС, редко заискивая перед деревенским комитетом или богатыми земледельцами, а в некоторых случаях и превращаясь в образцовых «неблагонадёжных» бедняков. Однако даже для тех, кто проявляет подчинение, последнее является рутинным в том смысле, что оно имеет расчётливый характер и не содержит иллюзий.

В этом смысле между рутинным подчинением и рутинным сопротивлением присутствует поразительная аналогия. Если рутинное подчинение осуществляется с расчётливым представлением о структуре власти и распределении вознаграждений в деревне, то рутинное сопротивление функционирует аналогичным образом. Кроме того, рутинное сопротивление точно так же, как и рутинное подчинение, позволяет избегать ненужных рисков. Почти все разновидности сопротивления, с которыми мы встретились в Седаке, представляют собой сопротивление, довольно результативно «заметающее собственные следы». Пренебрежительное невнимание к человеку, идущему навстречу по деревенской дороге, можно в дальнейшем объяснить спешкой или рассеянностью. Ситуацию, которая выглядит бойкотом работ по пересадке риса, можно обосновать задержкой по времени или сложностями с комплектованием рабочей бригады. А что касается таких действий, как воровство, диверсии и вандализм, то они, конечно же, совершенно анонимны. Таким образом, несмотря на присутствие в Седаке изрядного объема сопротивления, здесь практически отсутствуют те, кто публично заявляет о себе в качестве протестующих и смутьянов.

Даже те рассмотренные выше формы сопротивления, которые в большей степени имеют чисто символический характер – злонамеренные сплетни, порча репутации, выдумывание прозвищ и распускание слухов, – следуют той же самой схеме[489]. В конечном итоге, сплетни почти по определению представляют собой историю, рассказанную за глаза о каком-то третьем лице; как только сплетни начинают распускаться, они превращаются в анонимный сюжет без автора, зато со множеством распространителей. Хотя злонамеренные сплетни никоим образом не демонстрируют уважение к тем или иным лицам, они действительно уважают более масштабный нормативный порядок, в рамках которого они функционируют. За каждой отдельной сплетней, которая выступает не просто новостью, стоит неявное утверждение о каком-то нарушенном правиле или норме. Достойным сплетен то или иное событие, по сути, делает лишь нарушение ожидаемого поведения. Упомянутые правило или норма зачастую формулируются или принимают осознанный вид только самим фактом нарушения. В этом смысле содержание нормы определяется отклонением от неё. Например, все могут не обращать внимания на преобладающий дресс-код, пока не произойдет его нарушение, которое спровоцирует суждение о том, что именно является подобающим[490]. Правила грамматики, известные нам совершенно интуитивно, не замечаются до тех пор, пока в чьей-либо речи или на письме не совершается очевидная ошибка. В Седаке значительная часть сплетен и клеветы, связанных с классовыми отношениями, выступает призывом бедняков к соблюдению норм в таких сферах, как земельная аренда, щедрость и благотворительность, предоставление работы и организация пиршеств, – тех норм, которые считались само собой разумеющимися до перехода к двойным урожаям. В то же время сам факт, что сплетни порочат репутацию, утверждает и повышает в статусе некое правило, которое когда-то было общепринятым. Сплетня никогда не бывает «незаинтересованной» – она всегда представляет собой попытку какой-либо группы (класса, фракции, семьи) продвинуть свои требования и интересы против требований и интересов других. Однако эта манипуляция правилами может быть успешной лишь в той степени, в какой происходит обращение к общепринятым стандартам поведения. Таким образом, сплетня выполняет свою вредоносную работу в качестве заведомо слабой социальной санкции, оставаясь в большей или меньшей степени в пределах установленных нормативных рамок. В этом отношении использование сплетен бедняками также демонстрирует своего рода осмотрительность и уважительность, пусть и имеющие манипулятивную природу.

В таком случае сплетни как форма сопротивления представляют собой своеобразный демократический «голос» в условиях, когда власть и возможные репрессии делают опасными открытые проявления неуважения. Богатые, конечно же, могут не скрываясь демонстрировать своё презрение к «недостойным беднякам» гораздо свободнее. Однако для последних именно сплетни выступают способом выражения собственного мнения, презрения и неодобрения, минимизируя при этом риски быть вычисленным и подвергнуться репрессиям. Злонамеренные сплетни в Седаке символически подрывают репутацию богатых точно так же, как анонимные ночные кражи наносят ущерб их имуществу. Общее воздействие такого «ощипывания» на структуру власти не слишком заметно, однако это один из немногих доступных подчиненному классу способов облечь практику сопротивления в надёжное маскировочное покрытие внешнего подчинения.