Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс С. Скотт

«На поверхности всё предстает как консенсус, почтительность и компромисс; иждивенцы униженно просят о милостях; любая деревенщина бьёт челом; ни одно слово против достославной Ганноверской династии или конституции Славной революции не нарушает спокойствия уютных вод иллюзии. Но затем мы попадаем на какой-то неприметный или скрытый этаж, с которого внезапно на какое-то мгновение видим яростное злословие якобитов или левеллеров. Ни пиетет, ни проклятия не следует принимать за указания на окончательную истину – обстоятельства и подсчёт выгод допускают, что и то и другое может исходить из одного и того же разума»[497].

Даже такого внимательного наблюдателя, как Эмиль Золя, подобная логика рассуждений привела к представлению о крестьянстве как о классе, который колебался между презренной беспрекословной почтительностью и насильственным бесчинством. В такой картине отсутствует основательная середина, в которой конформность зачастую выступает осознанной стратегией, а сопротивление – тщательно перестрахованными действиями, избегающими противостояний по принципу «всё или ничего». Если бы Золя повнимательнее взглянул на почтительность, то смог бы заметить нечто ставшее почти лейтмотивом современных исследований рабства. А именно – разрыв между убеждениями и ценностями, которые могли находить выход в безопасной обстановке невольничьих бараков, и которые эти же невольники – мужчины и женщины – демонстрировали своим типично осмотрительным поведением перед лицом власти[498]. Именно такие принципиальные соображения заставили одного проницательного социолога отвергнуть все те концепции почтительности, которые усматривают в нём некий атрибут или отношение людей, и настаивать на том, что почтительность необходимо рассматривать как «форму социального взаимодействия, которое происходит в ситуациях, связанных с отправлением традиционной власти»[499].

Дело в том, что ситуации, заряжённые властью, почти всегда неискренни: процесс отправления власти почти всегда загоняет ту или иную часть полного протокола в подполье. Поправки на исключительные моменты неконтролируемого гнева или отчаяния необходимо делать всегда, однако нормальная тенденция будет заключаться в том, что при столкновениях с теми, кто облечён властью, зависимое от них лицо раскрывает лишь ту часть своего полного репертуара высказываний, обнаружить которую и безопасно, и уместно. Что именно является безопасным и уместным, конечно же, устанавливается облечёнными властью в довольно одностороннем порядке. Чем больше неравенство сил между двумя сторонами, тем большая часть полного репертуара высказываний, скорее всего, окажется скрыта[500].

Таким образом, возможно представить континуум ситуаций, начиная от свободного диалога между равными, близкого к тому, что Юрген Хабермас назвал «идеальной речевой ситуацией»[501], и вплоть до концлагеря, где бóльшая часть репертуара высказываний жертв загоняется в подполье, после чего остается лишь искусственная пародия на стереотипную напыщенную почтительность, порожденная смертельным страхом. А в наиболее экстремальных ситуациях наподобие террора, который устраивал Калигула, где нет никаких правил допустимого, может быть скрыт и весь репертуар высказываний – в таких случаях от него остается лишь паралич. Между этими крайностями располагается множество более распространенных ситуаций, в которых обычно оказываются подчиненные классы: начальник и работник, землевладелец и арендатор, сеньор и крепостной, хозяин и раб. В каждом из этих случаев более слабая сторона едва ли выскажет то, что у неё на уме; некая часть полного репертуара высказываний будет удержана в пользу «перформанса», что соответствует ожиданиям облечённых властью[502].

Но если наша задача заключается в том, чтобы получить для анализа нечто большее, чем просто этот перформанс, потребуется отправиться за кулисы, где маски могут быть сняты – по меньшей мере частично. Применительно к рабам это означает переместиться из «большого дома» – жилья хозяина – в помещения для проживания невольников, а применительно к рабочему классу – от имеющих инсценированный характер встреч между богатыми и бедными в относительную приватность дома или компании нескольких близких друзей. Именно в этих ситуациях «без масок» то, что привычно подвергается цензуре, наконец частично прорывается на обозрение. Как мы уже видели, значительная часть этого содержимого находится в прямом и резком противоречии с происходящим на сцене властных отношений – например, Хаджи Кадир превращается в Пака Чети. Взаимосвязь между этим лишенным масок, или закулисным репертуаром и тем репертуаром, который исполняется на главной сцене, имеет самое непосредственное отношение к проблеме ложного сознания. Подозреваю, что значительная часть этнографических материалов, подкрепляющих концепции «мистификации» и «идеологической гегемонии», попросту представляет собой результат допущения, что репертуар высказываний в ситуациях, заряженных властью, и есть полный репертуар высказываний. Однако за исключением тотальных институтов, наподобие концлагеря, большинство подчиненных классов способны время от времени возвращаться в не столь ограничивающий свободу социальный антураж. Аргументация в пользу ложного сознания ослабевает в той мере, в какой обнаруживаемый здесь репертуар высказываний заметно отличается от того репертуара, который обнаруживается в контексте властных отношений, или же вовсе его отрицает[503].

Что же касается сильных мира сего, то их публичный репертуар высказываний, вероятно, будет в большей степени совпадать с их полным репертуаром, нежели в случае слабых. В конечном итоге, благодаря своей власти они более вольны говорить то, что думают, относительно безнаказанно. Разака можно без последствий и публично оскорбить таким способом, который не пройдет с Хаджи Кадиром или Басиром. И всё же сильные мира сего тоже несколько ограничены как надлежащим уважением к собственной репутации – товару, имеющему снижающуюся, но реальную ценность, – так и желанием сохранить «театр» власти. Именно поэтому они станут сурово критиковать многих деревенских бедняков в уединении собственных домов, но редко сделают это в лицо. Это также не вызывает удивления. Репертуар высказываний директора завода в разговоре с рабочими отличается от того, что он говорит в безопасности собственного окружения. Репертуар высказываний рабовладельца, когда он обращается к своим рабам, отличается от его неосторожных реплик в беседе с другими рабовладельцами за ужином. Лишь при сравнении «неотредактированного» репертуара высказываний элит с аналогичным репертуаром подчинённых классов и обнаруживается та степень взаимного притворства, которая преобладает в контексте властных отношений. В обычном повседневном протекании классовых отношений эти неотредактированные репертуары никогда не находятся в прямом контакте. В прямую конфронтацию эти репертуары и подразумеваемые ими действия вступают только в редкие моменты исторических кризисов. Когда это происходит, часто звучат предположения, что появилось некое новое сознание, новая ярость, новая идеология, которая трансформировала классовые отношения. Однако гораздо более вероятно, что это новое «сознание» уже присутствовало в неотредактированном репертуаре высказываний, и сама ситуация изменилась таким образом, что позволяет одной или обеим сторонам или требует от них действовать на данном основании.

И богатые, и бедные в Седаке, конечно же, осознают, что происходящее в сфере властных отношений – это ещё не вся история. Они подозревают и зачастую знают, что значительная часть того, о