Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс С. Скотт

class="p1">Нет никаких сомнений, что в силу своей осторожности и анонимности сопротивление в Седаке уступает контроль над «публичной сценой» деревенской элите. Избегающая каких бы то ни было прямых и открытых нападений – как символических, так и материальных, – контролируемая элитой модель публичного взаимодействия сохраняет своё превосходство. Важность доминирования того поведения, которое происходит на сцене, можно оценить, просто представив себе суматоху, которая наверняка бы последовала, если бы селяне, пытавшиеся реализовать необъявленный бойкот, открыто и публично взяли на себя обязательство действовать в рамках этого курса, либо если бы те, кто в приватном порядке осуждал злоупотребления в ходе ПДБ, открыто осудили деревенский комитет во время сельского схода. То обстоятельство, что бедняки решили не сжигать за собой мосты, совершенно понятно, но их осмотрительность сохраняет внешнюю благопристойность, которая обслуживает символические интересы богатых. Внешние стороны важны[491], а «уступки из вежливости (politesse) всегда содержат в себе уступки политические (politiques)», как удачно заметил Пьер Бурдьё[492].

Однако символические «взносы», которые бедняки таким способом выплачивают официально заведенному в деревне порядку, выступают не просто реакцией страха и самосохранения. Например, когда бедняки обращаются к более состоятельным односельчанам, рассчитывая получить от них землю в аренду, работу, заём или благотворительные услуги, они обычно заходят очень издалека, так что главный вопрос задаётся по сути лишь после того, как благоприятный ответ практически гарантирован. Если же ответ, скорее всего, будет отрицательным, подступы к постановке главного вопроса будут без лишнего шума прекращены. Именно так бедняку удастся избежать решительной и унизительной отповеди со стороны богача – а заодно и такой ситуации, когда прямой вопрос предоставил бы богачу возможность отвергнуть правомерность самой просьбы. Как мы уже видели, бедные вынуждены защищать справедливость прежних принципов помощи (толон), поэтому в их интересах избегать создания ситуаций, в которых эти принципы могут быть публично и окончательно денонсированы[493].

Разумеется, при более масштабном рассмотрении все эти формы сопротивления наподобие сплетен и очернения репутации, подразумевающие обращение к общим нормативным стандартам, неуклонно теряют свою санкционирующую силу. Трансформации производственных отношений в сфере рисоводства, значительно снизившие ценность бедных домохозяйств в качестве источника арендаторов и рабочей силы, одновременно привели к тому, что их мнения стали менее значимы. Всё больше и больше богатых теперь могут без последствий игнорировать то, что именно думают о них бедные односельчане, поскольку богатые последовательно оказываются вне досягаемости социальных санкций, которые больше не подкрепляются экономической властью. В этом отношении «политика репутации» утратила значительную часть своей силы в качестве оружия бедняков. Эту ситуацию можно метафорически сформулировать примерно так: часть социального арсенала бедняков состоит из устаревшего оружия, и сколь бы практичным оно ни было до перехода к двойным урожаям, теперь это оружие меньше подходит для той неблагоприятной новой местности, на которой они ведут сражение.

Конформность и частичный репертуар высказываний

В отношениях с более влиятельными односельчанами или людьми из-за пределов деревни бедняки Седаки почти всегда надевают защитную маску, которая легко различима как в их конформности, так и в их сопротивлении. Например, Хамзах скрывает свою ярость в момент, когда Хаджи Кадир ему недоплачивает, но дома, в уединенной обстановке, выплёскивает гнев на несправедливое отношение к себе. В свою очередь, Пак Ях послушно идет на пиршество к Басиру, несмотря на то что закипает от гнева, поскольку его не включили в список на получение субсидий по программе благоустройства деревни. Попытка бойкотировать крестьян, которые использовали машины, была представлена как задержка во времени работ по пересадке риса – позиция, от которой можно отказаться и отмежеваться. Ситуация, которая тянула на забастовку с требованием повысить плату за работы на молотьбе, разыгрывалась так, будто работники либо заболели, либо внезапно вспомнили о каких-то прежних обязательствах. Публичное взаимодействие между богатыми и бедными, сильными и слабыми попросту не обнаруживает «полный репертуар высказываний (transcript)» по поводу классовых отношений в Седаке. Чтобы выйти за пределы той сферы, в которой преобладают наигранные позы и притворство, мне действительно требовалось разговаривать с бедняками наедине или в небольших компаниях, где они находились среди друзей. Только в этом случае и можно было ознакомиться с той составляющей полного репертуара высказываний, которая создала бы угрозу для средств к существованию бедняков, если бы была открыто заявлена в иных ситуациях.

То, что бедные неизбежно кривят душой, оказываясь лицом к лицу с властью, едва ли удивительно. Сокрытие своих подлинных мыслей повсеместно и почти всегда является характерной и необходимой позой подчиненных классов – именно этот факт делает ещё более примечательными те редкие и угрожающие моменты, когда поза отбрасывается. Ни один подробный рассказ о жизни подчиненных классов не может обойти стороной различие между тем, что говорится «за кулисами», и тем, о чём можно без последствий заявлять открыто. История французского фермера-арендатора по прозвищу Старый Тьеннон, родившегося в 1823 году и умершего в начале XX века – один из самых впечатляющих устных сюжетов, которые когда-либо удавалось собрать воедино, – буквально наполнена рассказами о проглоченных обидах[494]. В своих повседневных контактах с землевладельцами, инспекторами, чиновниками и могущественными дворянами этот человек проявлял осторожность, надевая на себя публичную маску почтительности и уступчивости и держа свои опасные мнения при себе:

«Когда он [землевладелец, согнавший с земли отца рассказчика] проезжал через Ле-Кро, направляясь в Мельер, то обычно останавливался, чтобы поговорить со мной, и я заставлял себя выглядеть дружелюбно, несмотря на презрение, которое к нему испытывал»[495].

Старый Тьеннон не понаслышке знал об опасностях чистосердечия благодаря опрометчивости своего отца:

«Мой отец, обычно занимавшийся уходом за лошадьми и другими подобными делами, никогда не упускал случая сообщить хозяину, как досадно было остаться дома, когда в разных других местах нужно было так много сделать. Он был абсолютно несведущ в искусстве притворства, столь необходимом в жизни»[496].

Вероятно, именно это необходимое «искусство притворства» во многом объясняет специфику значительной части консервативной историографии крестьянства. Поскольку источники почти неизменно создаются классами, стоящими выше крестьянства в социальной иерархии, их авторам – совершенно независимо от их идеологических намерений – удастся заметить, скорее всего, лишь тот осторожный и почтительный вид, который крестьяне принимают в присутствии власти. То, что может быть описано в источниках на этой основе, не является ложью, но это в лучшем случае частичная и сбивающая с толку правда, выдающая занятую в силу необходимости позу за всю реальность. В таких случаях перед нами возникает картина сельского общества, искаженная таким способом, который Э. П. Томпсон описывал применительно к Англии XVIII века: