Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс С. Скотт

вклад в революционные процессы в сельской местности, участвуя в захватах земли во всех основных губерниях европейской части России. При этом совершенно очевидно, что бегство из царских войск, напоминавшее кровопотерю, было в значительной степени «своекорыстным», «неорганизованным» и «индивидуальным», хотя количество людей, которые бросали оружие и отправлялись домой, исчислялось многими тысячами[509]. Июньское наступление против австро-венгерской армии захлебнулось с огромными потерями солдат и офицеров; хлебные пайки были урезаны, а на фронте вводились «постные дни»; к тому же солдаты знали, что если они останутся на передовой, то могут упустить шанс извлечь выгоду из захватов земли, начавшихся в сельской местности[510]. Дезертирство давало призывникам-крестьянам возможность спасти собственную шкуру и вернуться домой, где был хлеб – а теперь появилась и доступная земля. Риски были минимальны, поскольку дисциплина в армии распалась. Более «своекорыстное» сочетание целей представить трудно, но именно благодаря таким целям, преследуемым неорганизованными массами солдат-крестьян, которые устроили себе «самовольную демобилизацию», революция и стала возможной[511].

Дезинтеграция русской армии представляет собой лишь один из многих примеров того, как совокупность множества мелких своекорыстных актов неподчинения или дезертирства, не содержавших каких-либо революционных намерений, формировала революционную ситуацию. В том же ключе, несомненно, можно проанализировать и роспуск националистских войск Чана Кайши в 1948 году и армии Южного Вьетнама в 1975 году. При этом акты неподчинения и неповиновения в каждой из этих армий (следует добавить, что аналогичная ситуация имела место и в армии США, находившейся во Вьетнаме) задолго до их окончательного разгрома установили четкие пределы того, что именно могли ожидать и требовать от своих «пехотинцев» контрреволюционные силы[512]. Однако подобное сопротивление, конечно же, не является исключительной прерогативой контрреволюции, что среди прочих обнаружили Джордж Вашингтон и Эмилиано Сапата. Вот фрагмент из воспоминаний бывшего солдата армии сапатистов Педро Мартинеса, на основании которого можно предположить, что в высшей степени личная логика его действий не слишком отличалась от логики солдат царской армии, оставлявших фронт:

«Вот где [в сражении при Тисапане] мне наконец всё стало ясно. Это была ужасная битва: стреляли зверски! Это был совершенно кровавый бой, три дня и три ночи. Правда, меня хватило на один день, а потом я оттуда ушёл. Я оставил армию… Я сказал себе: „Пора бы мне вернуться к жене, к моим маленьким детям. Я убираюсь“… Я сказал себе: „Нет, моя семья – это главное, а они сейчас голодают. Самое время уходить“»[513].

Эта бодрящая откровенность Педро Мартинеса напоминает об отсутствии необходимой взаимосвязи между такими банальными вещами, как действия в целях самосохранения и семейные обязательства, с одной стороны, и банальностью последствий подобных действий, с другой.

Несмотря на то, что последствия действий крестьян в собственных интересах имеют важное значение для любого более масштабного анализа классовых отношений или государства, это не предполагает утверждения, что определение сопротивления следует давать только с указанием на его последствия. Подобная точка зрения сталкивается с невероятными затруднениями – как минимум, в силу «закона непреднамеренных последствий». Многие действия, которые почти всякий рассудительный наблюдатель назвал бы актами сопротивления, могут иметь обратный эффект и приводить к совершенно противоположным результатам, нежели те, что были задуманы. Терроризм революционных движений, явно нацеленных на то, чтобы парализовать государство, может вместо этого привести к ещё более ужасной и долговременной диктатуре. Действенная забастовка крестьянских тружеников, явно направленная на повышение заработной платы и увеличение занятости, способна привести к обратному результату – масштабной механизации производства, в результате которой произойдет ликвидация рабочих мест[514].

Таким образом, проблема уже существующих концепций сопротивления заключается не в том, что им неизбежно приходится иметь дело с намерениями и смыслами, а равно и с последствиями. Скорее, проблема состоит в сбивающем с толку, бесплодном и социологически наивном упорном утверждении о необходимости различать «своекорыстные» индивидуальные действия, с одной стороны, и якобы «принципиальные», бескорыстные и коллективные действия, с другой, исключая первый тип действий из категории реального сопротивления.

Одно дело – настаивать на таких различиях как способе сравнения форм сопротивления и их последствий, однако использовать эти различия в качестве базовых критериев для определения того, что именно составляет сопротивление, – значит упускать сами истоки крестьянской политики.

Неслучайно любые лозунги наподобие «Хлеба!», «Земли!» и «Никаких налогов!», которые столь часто лежат в основе крестьянских восстаний, связаны с базовыми материальными потребностями выживания крестьянского домохозяйства. И едва ли тот факт, что повседневная крестьянская политика и повседневное крестьянское сопротивление (а также, разумеется, повседневное подчинение) проистекают из тех же самых фундаментальных материальных потребностей, должен представлять собой нечто большее, чем простую самоочевидность. Чтобы определить источник сопротивления крестьянского домохозяйства требованиям вербовщиков, сборщиков налогов, землевладельцев и нанимателей, достаточно лишь одного допущения – понятного желания крестьянина выжить, то есть гарантировать себе физическую безопасность, продовольствие и необходимый денежный доход.

Игнорировать своекорыстную составляющую крестьянского сопротивления означает не придавать должного внимания одному неустранимому контексту не только крестьянской политики, но и большей части политики низших классов. Принципиальной силой, вдыхающей жизнь в сопротивление крестьян и пролетариев, выступает именно это слияние эгоизма и противостояния. Когда крестьянин прячет часть своего урожая, чтобы уклониться от налогов, он одновременно набивает свой желудок и забирает зерно у государства[515]. Когда крестьянин-солдат дезертирует из армии, поскольку его плохо там кормят, а дома созрел его собственный урожай, он одновременно заботится о себе и лишает государство пушечного мяса. Когда подобные действия происходят редко и имеют единичный характер, они вызывают мало интереса, но, когда они превращаются в устойчивую воспроизводящуюся модель (даже если они не скоординированы, не говоря уже об организации), перед нами сопротивление. Внутренняя природа – а в некотором смысле и «красота» – значительной части крестьянского сопротивления заключается в том, что оно зачастую предоставляет незамедлительные и конкретные преимущества, одновременно отбирая ресурсы у классов-апроприаторов, и требует небольшой явной организации, а то и вовсе обходится без неё. Упорство и сила такого сопротивления напрямую проистекают из того факта, что оно слишком прочно укоренено в той материальной борьбе, совместным опытом которой обладает социальный класс.

Требование какой бы то ни было «принципиальности» или «бескорыстия» от сопротивления низшего класса не просто утопично – оно ещё и возводит навет на моральный статуса принципиальных материальных потребностей. Ещё более фундаментальный момент заключается в том, что такое требование было бы неверным истолкованием основания классовой борьбы, которая прежде всего представляет собой борьбу вокруг присвоения труда, продукции, собственности и налогов. Сутью политики и сопротивления низшего класса являются проблемы «хлеба насущного». С этой точки зрения, потребление выступает как целью,