Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер

всех жителей Российского государства в членов русской нации. Первый вариант предполагал бы роспуск империи и создание русским народом собственного государства. Второй вариант предполагал бы аккультурацию с русской этничностью (русификацию) всех народов империи»[760]. В этой цитате Роули ясно излагает и доводит до логического завершения те теоретические посылки, которые лежат в основе многих работ о русском национализме.

Тезис о том, что русские не делали различия между империей, национальным государством и нацией, кочует из одного исследования в другое и ведет многих авторов к рассуждениям о том, что программа русского национализма сводилась к заведомо нереалистичному проекту преобразования империи в национальное государство. Именно им руководствуется, например, Роберт Кайзер, когда пишет о том, что «различие между Русью как родиной предков и Россией как территорией Российской империи утратило со временем ясное значение», и определяет «русский националистический проект» как «преобразование Российской империи в русское национальное государство»[761].

«Главный вопрос для руководителей России в XIX и XX веке можно сформулировать так: возможно ли внедрить в сознание этнически разнообразного населения империи составную национальную идентичность» наподобие британской, – в этом же духе пишет Джеффри Хоскинг в своей книге о том, «как строительство империи препятствовало формированию нации»[762]. «Воображаемая география: Российская империя как русское национальное государство» – название одной из глав и тема всей книги Веры Тольц[763].

Но насколько применимо в случае России геллнеровское определение национализма, из которого исходят все цитированные и многие похожие рассуждения? Националисты неизбежно задаются вопросом о том, какое пространство должно принадлежать их нации с точки зрения политического контроля и как «национальная территория»[764]. В тех случаях, когда речь идет о неимперских нациях, можно сказать, что национальная территория это то, каким, по мнению националистов, «их» государство должно быть в идеале или «по справедливости». То есть «национальная территория» и пространство политического контроля совпадают. В случае с имперскими нациями эти две категории пространства могут существенно различаться. Дело в том, что стремление консолидировать нацию, в том числе очертив границы «национальной территории» внутри империи, совсем не обязательно предполагает стремление «распустить» империю.

Большинство колониальных войн велись именно ради установления имперского контроля над теми или иными территориями, а не для включения их в «национальную территорию». Англичане стремились утвердить британскую идентичность только в части своей империи – «на островах», французы стремились утвердить французскую идентичность только в европейской части своей империи[765]. Конечно, в Британии, Франции и даже Испании национализм господствующих наций получил заметно более «богатое наследство», чем в России. (Но уже сравнение с Испанией не столь однозначно. Например, если считать, что Москва решала проблемы консолидации и гомогенизации объединяемых вплоть до XVI в. феодальных государств, то можно утверждать, что с этой проблемой она справилась даже лучше, чем «католические короли» и их наследники после Реконкисты в Королевстве Испании.) Модернизированность общества и доля «работы» по его культурной и языковой гомогенизации, выполненная еще «старым режимом», были, во всяком случае, в Британии и Франции, заметно выше, чем в России. Но все равно было бы заведомо неверно представлять дело так, будто уже сформировавшиеся национальные государства начинали колониальную экспансию. Нации-государства в метрополиях морских империй «достраивались» параллельно и в тесной связи с имперской экспансией. Если «британская идентичность», как показала Линда Колли, во многом рождалась из успехов империи и борьбы с ее врагами, то же самое можно сказать и о других «имперских» нациях, в том числе и русской[766].

Русский национализм тоже был избирателен в своем проекте[767]. В то же время, для русского национализма, как и для французского, британского или испанского, стремление к консолидации нации вовсе не стояло в непримиримом противоречии со стремлением сохранить и при возможности расширить империю. Геллнеровская формула национализма подходит к опыту тех движений, которые стремились «выкроить» новые государства из уже существующих, но не работает применительно к тем случаям, когда тот или иной национализм мог принять как «свое» уже существующее государство, в том числе империю[768].

Русские, что бы мы ни имели в виду под этим понятием[769], были центральной и наиболее многочисленной этнической группой империи. По целому ряду причин, как минимум до начала XX в., не вполне верно называть их доминирующей группой в том смысле, в котором британцы и французы доминировали в своих империях. Правящая династия дольше, чем в большинстве европейских государств, сопротивлялась «национализации», господствующее положение в империи занимало полиэтническое дворянство, а русский крестьянин долгое время мог быть, и был в действительности, крепостным у нерусского, не православного, и даже нехристианского, дворянина. Нация «не правила» и не имела системы политического представительства.

Но, с другой стороны, позиции русского языка как официального языка империи постоянно укреплялись, православие имело статусные преимущества в отношении других религий, элитная русская культура в XIX в. становилась все более «полной» и соответствующей европейским стандартам. В этих условиях вовсе не было утопическим стремление русских националистов к «русификации» империи в том смысле, что русские должны были занять в ней господствующее положение как нация, подобно положению французов или британцев в «их» империях. Сознательно оставляю за рамками этих рассуждений большой комплекс вопросов о том, какие изменения политического строя, какие формы политической мобилизации были для этого необходимы. (Можно предположить, что наиболее реалистичный путь такой политической модернизации лежал через установление конституционной монархии.) Хочу только подчеркнуть, что было бы ошибкой считать, что даже до создания системы политического представительства между общественным националистическим дискурсом и имперской бюрократией существовала непроницаемая мембрана. Если Романовы могли искать новые источники легитимации своей власти в национализме, то это мог быть только русский национализм, и «официальный национализм»[770] Романовых неизбежно должен был искать точки соприкосновения с русским национализмом общественности. Медленно, не без сопротивления и внутренних противоречий, но правящая элита усваивала определенные элементы идеологии русского национализма, что уже в середине XIX в. сказывалось на мотивации ее политики[771].

Ричард Уортман написал, что «задача историка – понять русский национализм как поле постоянной борьбы, контестации. Эта борьба развернулась в XIX – начале XX в. между монархией и образованной частью общества, когда в своей борьбе за контроль над государством каждая из двух сторон претендовала на право представлять народ»[772]. В этой действительно непрестанной борьбе были и другие, иначе проходящие фронты, были предметы споров, в которых часть образованного общества вступала или стремилась вступить с властью в союз против другой части этого образованного общества. Именно так часто происходило в спорах о критериях русскости и о границах русской «национальной территории»[773].

В этих спорах