Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер

дискурсе, то мотив преемственности по отношению к Золотой Орде оставался «невостребованным» вплоть до появления евразийства. Пыпин лишь вскользь замечает, что «Волга давно знакома русскому племени», что «русские удальцы и промышленники» появлялись здесь еще до «татарского нашествия». Говоря о русской колонизации края после XVI в., он, между прочим, отмечает, что в ней участвовали не только великорусы, но и малорусы [190–191][794].

На западных окраинах националистический дискурс акцентировал восточнославянский характер нации, и, объявляя малорусов и белорусов русскими, был в этническом отношении скорее исключающим, чем включающим. В дебатах со своими польскими противниками русские националисты подчеркивали общность этнического происхождения восточных славян и если не отрицали вовсе, то, во всяком случае, никак не акцентировали неславянские составляющие русского народа.

В очень разнообразном по этническому составу Поволжье в XIX в. русские в результате миграций уже составляли чуть более половины населения и в городах, и в целом по сельской местности[795]. Здесь открытость к неславянскому, в особенности угро-финскому элементу[796], подчеркивалась. Пыпин в цитированной статье пишет, что великорусское племя «не чисто славянское, а смешанное», и говорит о его «славяно-финской основе» [191]. Власти и русский национализм не только не видели ничего дурного в смешанных браках, но воспринимали такое этническое смешение как неотъемлемую часть процесса формирования русской нации[797].

«Мне кажется, что обрусение или слияние чуваш с русским народом может быть достигнуто только трояким путем: первый, и самый главный, это через усвоение ими православия, конечно, не безызвестно всякому, какое значение имеет в глазах наших простолюдинов различие веры; второе, путем брачных союзов, и третье, через усвоение русского языка чувашами», – пишет в 1870 г. студент Казанского университета чуваш И. Я. Яковлев в докладной записке попечителю Казанского учебного округа П. Д. Шестакову. Совершенно очевидно, что у Яковлева нет ни малейшего сомнения в том, что не только усвоение языка и веры, но и брачные союзы чувашей с русскими не могут вызвать у его адресата никаких возражений[798].

Сравнительно небольшие по численности, лишенные модернизированных элит, народы Поволжья не воспринимались как серьезная угроза русскому национальному проекту, единству русской национальной территории. «Я полагаю, что такие мелкие разрозненные народности не могут прочно существовать и, в конце концов, они сольются с русским народом самим историческим ходом жизни. Теперь, например, замечено, что получившие образование инородцы женятся на русских, значит роднятся с русскими, без всякого с той или другой стороны сомнения», – писал Н. И. Ильминский К. П. Победоносцеву 21 апреля 1891 г.[799]

Однако уже в 1850-е годы Ильминский под влиянием В. В. Григорьева осознает рост влияния татарских элит и ислама в Поволжье и Приуралье как серьезный вызов русскому проекту национального строительства, как альтернативный проект исламско-татарской общности[800]. В рамках новой националистической оптики посредническая роль татар в отношениях с восточными народами империи, которую власти прежде поощряли, теперь виделась как источник угрозы. Считая, и не без основания, что русско-православный ассимиляторский проект на данный момент слабее татарско-исламского, Ильминский и его последователи прибегают к тактике поддержки отдельных, особых этнических идентичностей народов Поволжья и Приуралья, разрабатывают для каждого из них собственную письменность. Даже сохранение ими языческих верований в этом контексте выступает как предпочтительный вариант по сравнению с возможной исламизацией[801].

В последнее время ряд исследователей отмечал структурное сходство конфликтов в Западном крае, остзейском крае и волжско-уральском регионе – везде власти и русские националисты были озабочены соперничеством с этническими группами, обладавшими мощным ассимиляторским потенциалом и способными осуществить собственные экспансионистские проекты национального строительства. Это были поляки в Западном крае, немцы в Прибалтике, татары в Поволжье. Такой подход действительно позволяет лучше понять историю этих окраин империи. Но следует учитывать и различия, которые имели эти конфликты с перспективы русского национализма. Русский националистический дискурс рассматривал большую часть Западного края как часть русской национальной территории, Поволжье включалось в это представление целиком, а остзейский край не включался практически вовсе. В Западном крае стремление предотвратить формирование отдельных национальных идентичностей белорусов и украинцев, равно как и поощрение формирования особой литовской национальной идентичности, вполне логично вытекали из проекта общерусской нации. В остзейском крае поддержка формированию латышской и эстонской идентичностей ради того, чтобы заблокировать угрозу «онемечивания», также давалась сравнительно легко. В Поволжье же парадоксальная логика Григорьева и Ильминского, предполагавшая упрочение на время идентичностей малых народов ради борьбы с более активным татарско-исламским проектом, вызывала много непонимания и критики[802].

Если демографическая ситуация в Поволжье была результатом длительного, многовекового процесса колонизации, то ряд территорий как раз в тех регионах, которые Пыпин не относит к числу «типически русских», заселялся русскими уже в XIX в. На Северо-Западном Кавказе и в Средней Азии власти прибегали к тактике «демографического завоевания» отдельных районов, которое было прежде всего мотивировано логикой военно-стратегического соперничества великих держав или логикой удержания в повиновении населения обширных завоеванных территорий через создание опорных пунктов с преобладанием русского населения[803]. Эта «имперская» по своей логике и задачам политика в некоторых случаях вела со временем к включению новых территорий в символическую географию русского национализма, в некоторых – нет.

Как и с каким лагом во времени свежие плоды имперской русификации, которая создавала преобладание русского населения на определенных территориях в результате целенаправленного насильственного переселения или вытеснения вообще за пределы империи прежнего населения, постепенно «присваивались» средствами воображаемой географии как русская национальная территория? Этот вопрос еще ждет своего исследователя.

Во всяком случае, очевидно, что включение той или иной территории в империю и даже заселение ее русскими сами по себе не означали, что это пространство в категориях ментальных карт, воображаемой географии автоматически становилось частью русской национальной территории. При этом тактика «националистического присвоения» определенной части имперской территории различалась в зависимости от ситуации и вызовов. В Западном крае она предполагала включение огромного массива коренного населения как «русского», в Поволжье – фрагментацию инородческих идентичностей, чтобы закрепить доминирующее положение живших в регионе русских, в Сибири – смену статуса территории от колониального к «родному», и т. д.

В XX в. представления о русской национальной территории неоднократно менялись и в результате событий Первой мировой войны, и усиления национальных движений на окраинах империи, и, особенно, в результате советской политики «территориализации этничности»[804]. Но в целом эти представления оказались довольно устойчивы. Достаточно посмотреть, как определял А. И. Солженицын в своем знаменитом эссе «Как нам обустроить Россию», какие территории должны остаться «вместе» в случае «роспуска» СССР, чтобы увидеть, что обозначенное им пространство – РСФСР без Чечни, Украина без Галичины, Белоруссия, Северный Казахстан –